Элеанор Олифант в полном порядке - Ханимен Гейл. Страница 11

Мне понадобилось время, чтобы начать обустраивать свое жилище. Помнится, что стены я покрасила только летом после выпуска из университета. Краску и кисти купила, обналичив присланный по почте чек из университетской канцелярии, прилагавшийся к диплому. Как оказалось, мне полагалась небольшая премия, учрежденная в честь какого-то давно почившего ученого-классика, за победу в конкурсе на лучший доклад по «Георгикам» Вергилия. Диплом я, конечно же, получила заочно: какой смысл выходить на сцену, если тебе некому аплодировать. С тех пор в квартире я больше ничего не делала.

Говоря объективно, вид у нее, полагаю, был весьма обшарпанный. Мамочка всегда говорила, что одержимость отделкой невыносимо буржуазна, а ремонт собственными руками – удел плебса, что еще хуже. Порой мне страшно думать о представлениях, которые я могла у нее перенять.

Обстановку предоставила благотворительная организация, помогающая незащищенным слоям населения обустроиться на новом месте, – подержанные, разрозненные предметы мебели, за которые я тогда была чрезвычайно благодарна, впрочем, как и сейчас. Всеми предметами можно было прекрасно пользоваться, поэтому я не видела никакой необходимости их менять. Убиралась я дома нечасто, что создавало, надо полагать, некую общую атмосферу запущенности. Я не видела в этом смысла, ведь я единственный человек, который тут ел, стирал, ложился спать и просыпался по утрам.

Эта Джун Маллен была первым посетителем с прошлого ноября. Представители департамента социальной защиты делают обход примерно раз в полгода. В этом календарном году она первая. Техника, снимающего показания счетчика, еще не было, хотя мне, надо признать, больше нравится, когда они оставляют визитку, а я потом перезваниваю и сама все сообщаю. Мне очень нравятся колл-центры: так интересно слушать разные акценты и пытаться понять что-нибудь о человеке на проводе. Самая лучшая часть разговора – когда они под конец спрашивают: «Могу я еще чем-нибудь вам помочь, Элеанор?» – а я отвечаю: «Нет-нет, спасибо, вы очень компетентно и профессионально решили все мои проблемы». К тому же очень приятно слышать, как человеческий голос произносит твое имя.

Помимо служащих департамента социальной защиты и компаний по предоставлению коммунальных услуг, время от времени мне звонят представители той или иной церкви, спрашивая, впустила ли я Иисуса в свою жизнь. Я выяснила, что им не очень нравится дискутировать на тему приобщения к вере, что меня разочаровало. В прошлом году какой-то мужчина принес каталог товаров для дома, оказавшийся увлекательнейшим чтением. Я до сих пор сожалею, что не приобрела ловушку для пауков, действительно чрезвычайно изобретательное приспособление.

От предложенной мной чашки чая Джун Маллен отказалась, а когда мы вернулись в гостиную, села на диван и вытащила из портфеля мое дело. Папку в несколько сантиметров толщиной предусмотрительно стягивала резинка. В правом верхнем углу чья-то неизвестная рука написала маркером ОЛИФАНТ, ЭЛЕАНОР и поставила дату – июль 1987, год моего рождения. Ободранная, покрытая какими-то пятнами папка из буйволовой кожи выглядела словно исторический артефакт.

– У Хизер ужасный почерк, – пробормотала женщина, водя накрашенным ногтем по верхнему листу кипы бумаг.

Она говорила тихо и спокойно, не столько со мной, сколько с самой собой.

– Визиты раз в полгода… устойчивая интеграция в общество… определение дополнительных потребностей на ранних стадиях…

Джун читала дальше, и вдруг выражение ее лица переменилось. Когда она подняла на меня глаза, в них соединялись ужас, тревога и жалость. Видимо, добралась до строк о мамочке. Я уставилась на нее в упор. Джун глубоко вздохнула, вернулась к бумагам, медленно выдохнула и опять посмотрела на меня.

– Я… я не знала, – произнесла она голосом, вторившим выражению ее лица, – вам… вам, должно быть, страшно ее не хватает, да?

– Мамочки? – спросила я. – Это вряд ли.

– Нет, я хотела сказать… – она осеклась, озадаченная, растерянная, печальная.

Как же хорошо была мне знакома эта святая троица чувств. Я наблюдаю их постоянно. Я пожала плечами, не имея ни малейшего представления, о чем она говорит.

Между нами повисла мучительная, дрожащая тишина. Прошло будто бы несколько суток, прежде чем Джун Маллер захлопнула лежавшую у нее на коленях папку и преувеличенно широко мне улыбнулась.

– Ну, Элеанор, как у вас дела? С момента последнего посещения Хизер ничего не изменилось?

– Все хорошо, Джун, я ни в чем дополнительно не нуждаюсь и полностью интегрировалась в общество, – ответила я.

Она едва заметно улыбнулась.

– На работе все нормально? Насколько я понимаю, вы… – она опять заглянула в папку, – работаете в офисе, да?

– На работе все в порядке, – заверила ее я, – все в полном порядке.

– А дома? – спросила она, оглядывая комнату.

Ее взгляд задержался на большом зеленом пуфе в виде гигантской лягушки – одно из пожертвований той самой благотворительной организации, которая предоставила мне всю мебель. За минувшие годы мне очень полюбились и эти глаза навыкате, и огромный розовый язык. Как-то ночью, после некоторого количества водки, я нетвердой рукой нарисовала на нем маркером большую комнатную муху, Musca domestica. Сколь-нибудь заметных способностей к живописи у меня нет, но, по моему скромному мнению, натура была воспроизведена весьма точно. Я чувствовала, что этим действием я как бы заявляю свои права на этот предмет, что я из чужого и подержанного делаю его новым. Кроме того, лягушка выглядела голодной. Джун Маллен, казалось, не могла отвести от нее глаз.

– Дома, Джун, все тоже в полном порядке, – повторила я, – счета оплачиваются вовремя, с соседями у меня сложились самые сердечные отношения, мне здесь очень хорошо.

Она полистала мое дело и вздохнула. Я прекрасно знала, что она собирается мне сказать, – ее голос переменился, в нем появились сомнение и страх, что всегда предшествовало разговору на эту тему.

– Правильно ли я понимаю, вы по-прежнему не желаете знать ничего ни о том случае, ни о вашей матери?

Она больше не улыбалась.

– Совершенно верно, – ответила я, – в этом нет необходимости – я разговариваю с ней раз в неделю, вечером каждую среду.

– В самом деле? Спустя столько времени это все еще происходит? Интересно… вы имеете желание… поддерживать эту связь?

– А почему нет? – скептически спросила я.

И где только департамент социальной защиты находит таких работников?

Она умышленно хранила молчание, и я, хотя и понимая ее метод, в конце концов не удержалась и заговорила:

– Думаю, мамочке понравилось бы, если бы я попыталась разузнать больше о том… происшествии… но у меня нет желания этого делать.

– Хорошо, – кивнула она. – Разумеется, вы сама решаете, сколько вы хотите знать. В суде постановили, что выбор полностью за вами, так ведь?

– Совершенно верно, – ответила я, – именно так они и сказали.

Она окинула меня внимательным взглядом, как до нее делали многие другие, выискивая на моем лице оставленные мамочкой следы и испытывая странный трепет оттого, что оказалась рядом с близкой родственницей женщины, которую и сейчас, по прошествии стольких лет, газеты порой называют «милым ликом ада». Я наблюдала, как она скользит взором по моим шрамам. Ее рот был слегка открыт, и в этот момент стало совершенно очевидно, что брючного костюма и стрижки в качестве маскировки этой деревенской раззяве явно недостаточно.

– Если хотите, – сказала я, – можно попытаться отыскать какую-нибудь фотографию.

Она дважды моргнула, залилась краской и стала суетливо воевать со своей пухлой папкой, пытаясь сложить бумаги в аккуратную стопку. Я заметила, что из нее выскользнула одна страничка и спланировала под журнальный столик. Джун не обратила на это внимания, и я на миг задумалась, стоит ли ей говорить. Поскольку там было написано про меня, формально этот листок можно было считать моим. Во время следующего ее визита я обязательно его верну, я ведь не вор. В ушах зазвучал голос мамочки, он нашептывал, что я права, что работники патронажной службы вечно мнят себя благодетелями человечества, путаются под ногами и суют нос не в свои дела. Джун Маллен стянула папку тугой резинкой, и говорить о выпавшем листке было уже поздно.