Вор (Журналист-2) - Константинов Андрей Дмитриевич. Страница 58

Виктор Палыч прекрасно понимал, что больше всех в том, что случилось, был виноват он сам, а не Гусь с его отморозками. Они ведь, в принципе, сделали все, как им велели, но топорно и неуклюже, так в этом-то не их вина, а того, кто тонкую работу им поручил… Ну кто знал, что она, сучка, загнется? Эх, надо было не торопиться, а дождаться, пока приедет Череп (начальник «контрразведки» Антибиотика, как на грех, находился в отъезде), он бы и поговорил с девушкой по душам, без спешки и суеты… А Гусю следовало поручить только выкрасть бабу… Но почему же она все-таки твердила, что никакого Барона не знает и не понимает, какую картину от нее хотят? Видела ведь, что шутки шутить с ней никто не собирается, — неужели оказалась настоящим стойким оловянным солдатиком и предпочла лютую смерть?

Во имя чего? Ради памяти усопшего Юрочки? Или от жадности своей? А может быть, дело вообще не в этой Лебедевой?

Виктор Палыч тяжело задумался. С самого начала в этой истории с «Эгиной» все шло как-то наперекосяк, словно проклята была кем-то рембрандтовская картина… Когда Барона закрыли в Кресты, Антибиотик еще пытался кое-как контролировать ситуацию независимо от Ващанова через своего человека в камере, но когда старого перевели в лазарет — тогда пришлось во всем верить Гене на слово… А не получилось ли так, что скурвился Генуля? Может, все его выкладки про эту Ирину и журналиста Серегина — сплошная залечка, может, Гена хотел в свою игру сыграть? Рембрандтовский холст кому хочешь голову закружит. И даже неглупый человек может, словно мотылек неразумный, полететь на пламя, считая, что вот он — шанс мгновенно разбогатеть, стать счастливым и свободным, не понимая, что такие мечты — пустая, глупая химера, что не даст им картина ничего, кроме очень больших проблем…

Сам-то Антибиотик осознавал это очень хорошо и гонялся за «Эгиной» отнюдь не по причине ее баснословной рыночной цены, а совершенно по другим мотивам…

Кстати, Гена-то ведь не один работал — при нем оперок Колбасов над темой трудился, он же и к тайничку Юркиному ездил… И никто ведь ничего не контролировал, теперь одному Богу и этому Колбасову известно, что на самом деле там нашлось.

Виктор Палыч бесился потому, что ощущал себя в тупике, а для него это было крайне непривычное и оттого совершенно некомфортное состояние…

Вдоволь потерзавшись сомнениями и подозрениями, Антибиотик выдернул к себе Ващанова, и у них состоялся долгий и очень неприятный разговор, в результате которого было все же решено сосредоточиться на фигуре журналиста Серегина. Как ни крути, а он был последней видимой ниточкой, тянувшейся от покойного Барона…

Геннадий Петрович ушел с рандеву на негнущихся ногах, в нервном ознобе и абсолютно липкий от пота. Он понял, что Антибиотик начал в нем сомневаться, а что это могло повлечь за собой — Ващанов представлял очень хорошо…

Заместитель начальника ОРБ уже не раз проклял тот день, когда впервые услышал об украденной «Эгине», да что толку-то с этих проклятий… Ситуация все время норовила вырваться из-под контроля (а если честно, то она никогда полностью и не контролировалась) и с каждым днем делала все более и более опасной лично для него, Ващанова. Теперь вот труп этой Лебедевой ко всем проблемам добавился… И дело было не только в том, что фактически Геннадий Петрович был как бы соучастником убийства, — хрен с ней, с бабой этой, совесть подполковника не особо мучила… Его мучил смертный страх, причем теперь лагеря Нижнего Тагила не казались ему такими ужасными, как раньше.

Ващанов вдруг как-то очень отчетливо понял, что, если все вскроется, если его разоблачит Комитет, «особая инспекция» или еще кто-то, до суда и зоны он просто не доживет. И никто его не убережет и не спасет… А зачем же он тогда столько лет капитал копил? Впустую, значит, все мечты о богатой и беззаботной жизни? Страшно было Геннадию Петровичу, очень страшно, и ощущал он себя маленьким, слабым человечком, отчаянно бегущим в темном тоннеле перед безжалостным, набирающим скорость паровозом…

Собственно, Ващанову и раньше бывало страшно, но после этого разговора с Палычем ужас вошел в него навсегда, поселился, так сказать, с постоянной пропиской, и его накал Геннадий Петрович мог снижать уже только одним — водкой…

Но глаза боятся, а руки, как известно, делают. В голове подполковника родилась вполне сносная оперативная комбинация, которую надо было закрутить вокруг журналиста Серегина… В конце концов, он ведь на эту Лебедеву людей Палыча вывел? Он… Вот, стало быть, и надо попробовать его к ее трупу привязать… А что? Он же Лебедевой интересовался? Интересовался… Зачем?

А дамочку потом, между прочим, замученной нашли… Можно на вполне законных основаниях Серегина этого в камеру засунуть, а там попрессовать немного — глядишь, из него что-нибудь и вылезет…

Проблема заключалась только в том, что сам Геннадий Петрович делать что-либо своими руками не только не хотел, но и попросту не мог — ранг и должность мешали… А следовательно, необходимо опять привлекать Вову Колбасова как исполнителя его, Ващанова, идей… И выхода другого не было, по крайней мере подполковник его не видел… Использовать Колбасова очень не хотелось, игрушки-то пошли совсем серьезные, а Вова, при всех его недостатках, был совсем не дурак. Использовать его втемную, как раньше, уже вряд ли получится, он же опер, считать и сращивать умеет, вычислит и ващановский интерес. А если не вычислит, то почувствует, догадается… И как тут себя поведет? Сдаст? Или не сдаст? Если не сдаст, то может стать… как бы это выразиться… нет, не подельником (слово какое-то нехорошее, тюрьмой от него пахнет) — напарником, даже, лучше сказать, компаньоном…

Младшим компаньоном… Но ведь тогда с ним делиться придется? А с другой стороны — что делать?…

Короче говоря, почти сразу после разговора с Палычем Ващанов вызвал к себе Колбасова и предложил пообедать в кафешке неподалеку от здания ГУВД. И там, отчаянно потея, боясь и скрывая это свое состояние, начал обрабатывать Володю, для того чтобы направить его в нужное русло… Страхи Ващанова оказались напрасными — Колбасов понимал все с полунамека, с полуслова и даже не поинтересовался, откуда подполковнику стало известно про труп, который еще даже официально не был обнаружен… Впрочем, это и так было ясно — оперативная информация пришла от источника, откуда же еще… И ни один опер никогда и никому не раскроет самых ценных своих агентов, так что и спрашивать тут нечего…

В общем, согласился Володя Колбасов вписаться в новую тему, вернее — в продолжение старой… И первое, что ему предстояло сделать, это деликатно подбросить убойщикам версию, когда они займутся трупом Лебедевой…

А не получится Серегина в камеру сунуть — все равно пусть подергается, понервничает. Может, и сам к Ващанову за помощью прибежит… У Геннадия Петровича ведь отношения с журналистом очень даже неплохие, этот Серегин от заместителя начальника ОРБ ничего плохого никогда не видел…

Обнорский, естественно, был не в курсе этих раскладов, поэтому и не понимал, отчего наутро после разговора с Кондрашовым его обуяла такая нервозность, усугублявшаяся приступами головной боли… В редакцию Андрей приехал лишь часам к двенадцати, пошатался по кабинетам, покурил с коллегами, попил кофе в буфете, потом приземлился на свое рабочее место и начал думать о том, под какой легендой подкатить к Степе Маркову насчет Варфоломеева. В результате раздумий снова разболелась голова. Уняв боль таблетками, Серегин решил плюнуть на все и поехать домой — нужно было попытаться хоть немного отдохнуть, отлежаться, поспать, наконец… К тому же календарь показывал 7-е число ноября месяца. Когда-то этот день считался праздником — праздник ушел, а рефлекс остался…

По дороге домой Андрей заехал на Финляндский вокзал и, покопавшись там в книжных развалах, купил новую книжку Леонова про непобедимого московского сыщика Гурова. Он очень любил детективы, следил за выходившими новинками и покупал их не раздумывая — дома с хорошей книжкой на тахте он как-то расслаблялся.