Ворон и ветвь - Арнаутова Дана "Твиллайт". Страница 54

Не поднимая приятно тяжелых век, прислушиваюсь. Огонь трещит в очаге, воздух пахнет вином со специями и настойкой кровохлебки. Зачем в спальне кровохлебка? Хорошо я его приложил, значит. Что ж, пора все-таки?

Надо мной до мельчайшей трещинки знакомый потолок, я еще несколько вдохов разглядываю его, потом с трудом поворачиваю голову набок. Шевелиться лень, тело переполняет тяжелая, горячая истома, а рассудок пуст, как после многих часов наложения сложных чар: ни мыслей, ни чувств, ни желаний. И ни капли силы. Внутри меня, там, где всегда колышется темное тугое облако – только потянись и зачерпни, – выжженная пустота, мертвая сушь.

– Как ты, мальчик? – спрашивает он, внимательно глядя из кресла у огня. Сидит спиной к очагу, но на столе горит хрустальная масляная лампа, и света достаточно, чтобы разглядеть некрасивый алый рубец на виске. Рубашка уже другая, волосы небрежно увязаны в привычный хвост, и если на них была кровь, она смыта, конечно.

– Замечательно, – безразлично отзываюсь я. – Давно так хорошо не было.

– Ну, хоть кому-то из нас хорошо, – неожиданно весело фыркает он. – Что значит молодость, я думал, куда дольше проваляешься. Шея не болит?

Отвечать мне тоже лень, да и вопрос… Почему она должна болеть? Осторожно поворачиваю голову назад, снова глядя в потолок, и только замечаю, что ощущение какое-то странное. Словно чего-то не хватает, обязательного и привычного. Ладонь сама тянется к горлу в привычном, годами затверженном жесте. Ошейник! Я щупаю бесстыдно голую кожу, не понимая, не в силах осознать, не веря… Его нет… Нет ошейника…

Рядом тихо хмыкает Керен, я дергаюсь, сбрасывая наконец оцепенение, рывком поворачиваюсь к нему.

– Зачем? – спрашиваю тихо и напряженно.

– Зачем – что? – так же весело интересуется он. – Зачем ты меня ударил? Тебе лучше знать.

Это какая-то новая загадка, из тех, на которые он великий мастер, но мне не до игр на сообразительность.

– Зачем ты его снял?! – кричу, то есть пытаюсь крикнуть, но голос позорно срывается, дыхание перехватывает, а я валюсь обратно на подушки.

– Мальчик, – морщится он. – Давай ты еще поспишь? Может, в голове прояснится. Я не снимал ошейник.

И добавляет, глядя с явным сожалением о моей тупости:

– Я и не мог его снять, разве непонятно? Только надеть. А снять ты должен был сам. Вот хотя бы так…

– Как? – шепчу я, вглядываясь в почти незнакомое – всего-то из-за маленького рубца в полпальца длиной – лицо. – Как снять?

– Как получится. Кому-то для этого приходится умереть, кому-то – убить. Я подумал, что ты-то уж точно выберешь второй способ.

В его глазах пляшут болотные огни опасного веселья. Он что, специально все это затеял? Но зачем? Я же… сам не знал… что ударю.

– Ну, мальчик, – вздыхает он разочарованно и совсем не зло. – Приходи уже в себя. Ошейник покорности можно разрушить только изнутри. Как бы я перестал быть покорным вместо тебя?

– Я… не думал… – тихо признаюсь я, пытаясь осознать сказанное.

– Не думать – это ты умеешь.

Он поднимается из кресла, подливает себе вина из кувшина на столе, снова падает в кресло. Улыбается, разглядывая меня с таким явным удовлетворением, что хочется побыстрее одеться.

– То есть все это время… – медленно начинаю я, – достаточно было просто захотеть? Но… нет, не сходится…

Конечно, не сходится. Я хотел этого постоянно, с такой яростью и страстью, до которой в этот раз мне было далеко. Да я вообще не хотел его снимать в этот раз! Я ничего не хотел. Я… ничего… не хотел… Просто не мог так больше.

– Ты начинаешь понимать.

Керен салютует мне кубком, прежде чем поднести его к губам. Ну да, когда это его смущало, что я еще не успел задать вопрос, на который он решил ответить?

– Я просто не мог, – хрипло повторяю я вслух, думая, нальет ли он и мне, если попросить. Приговоренным полагается последнее желание, а пить хочется до жути. – Не мог…

– Наконец-то.

Знакомая усмешка тянет узкие длинные губы в стороны. Он… доволен?

– Ох, мальчик, я уж думал, ты не решишься. Ошейник ломается изнутри, понимаешь? Когда что-то должно сломаться: либо ты, либо он. И тут уж – что окажется крепче.

– И что теперь? – растерянно спрашиваю я.

– А сам-то как думаешь?

Он откидывается в кресле, глядя все с тем же странным выражением, которое я уже видел в лаборатории. Как на эликсир, который вроде бы готов, но что-то пошло не так – и непонятно, что же получилось.

– А без загадок можно? – с тихой злостью спрашиваю я. – Хоть раз…

– Можно, – неожиданно легко соглашается он. – Одевайся.

Под его равнодушным взглядом – ни тени желания – я нащупываю аккуратно сложенную на пустом кресле одежду и, только затягивая шнуровку рубашки, понимаю, что это не то, в чем я пришел в спальню. Эта рубашка из плотной теплой шерсти, а штаны кожаные, с шерстяной же подбивкой… А на кресле осталась лежать куртка, и рядом на ковре стоят мои высокие сапоги. Это одежда для выхода наружу…

Я поднимаю вопросительный взгляд, Керен отвечает глумливой улыбкой:

– Ты сам хотел без загадок, – напоминает он. – Значит, помолчим.

Что ж, помолчим. Наверх – это не в лабораторию, по крайней мере. Вот туда мне бы сейчас не хотелось: я насмотрелся, что там бывает с теми, кто уже не нужен моему наставнику.

Одевшись, все так же молча следую за ним узкими темными коридорами наверх, к выходу. Он идет впереди, в полумраке, едва освещенном лампой у него в руках, передо мной мелькает светлая рубашка и непокрытая голова. А ошейника нет. И я не могу не думать, какой беззащитной кажется эта спина и шея над низким воротом. Неужели не думает, что я сзади? Совсем не опасается? И почему я не могу ударить, ведь это, наверное, последняя возможность.

Прохожу сквозь тяжелую дверь, с усмешкой вспоминая сказку про человека, отправившегося в царство мертвых за душой побратима. Вот и я – как та душа. И даже молчать надо совсем как в сказке.

А наверху дивно хорошо! Раннее предзимье, теплое, ясное, деревья облиты золотом листвы, она шуршит под ногами, из кустов и из-под палых листьев остро пахнут грибы. Над головой – задираю ее вверх – протяжно кричит журавлиный клин, пролетая на юг, и перелетает с дерева на дерево, возмущенно цокая, шальная белка. Утро только началось! И так хочется жить… Я не верю, что он меня убьет. Зачем ради этого вести наружу?

Поставив ногу на пенек, он поправляет пряжку, наклонившись к узкому носку сапога, и снова лопатки под обтянувшей их тонкой тканью так странно беззащитны. Между ними почти до пояса стелется перехваченный серебряным кольцом хвост волос, и в солнечном свете пряди рассыпаются по спине светящейся изнутри паутиной. Я сглатываю внезапно пересохшим горлом, глядя на ложбинку. Дразнит? Нарочно подставляется под удар? Я безоружен, а у него на поясе нож, но даже будь наоборот, мне с ним не тягаться… И пробовать не стоит!

Так же медленно он распрямляется, оборачивается и взмахом руки подзывает меня ближе. Между деревьями вьется неприметная тропа, уходя через кусты в овражек. Листья почти засыпали ее, но я знаю, что миль через двадцать, если идти на три ладони левее восходящего солнца, тропа вильнет к югу, а потом еще через дюжину миль выведет на коронную дорогу. Хоть и через глушь, но коронную. А там…

– Кажется, теперь я должен спросить, что ты предпочитаешь: сухую корку с моим благословением или мягкий пирог без оного? – говорит он все с той же странной веселостью.

– Что?

Я стою рядом, дыша запахом кровохлебки и вина, его плечо так близко, что можно коснуться, просто протянув руку, но он смотрит не на меня, а вдаль, хотя куда там смотреть? Голубая эмаль неба с золотой чеканкой листвы… И на этой броской, почти пошлой роскоши – тонкое серебро его лица и волос.

– Это сказка, – с тем же утомленным терпением напоминает он. – Про трех братьев, что отправились на поиски счастья. И первые два взяли пирог без благословения, а третий…

– Я помню, – обрываю его. – Что ты несешь? Какая сказка?