Ворон и ветвь - Арнаутова Дана "Твиллайт". Страница 64

3-й день дуодецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного

Зимой темнеет рано. Холодные синие сумерки заглянули в окна задолго до того, как Женевьева закончила с бумагами, а впереди было столько дел! Главное, заглянуть еще раз в свою комнату, где столько нужных мелочей, о которых раньше не думалось в горячке, а теперь непонятно, как она прожила столько времени без любимой шкатулки с рукодельным припасом, без гребней и лент, сменных чулок, рубашек и еще одной шкатулки с ароматическими маслами и притираниями.

– Принесите свечей, Агнеса, – попросила Женевьева, потирая уставшие глаза пальцами.

Экономка, высохшим корявым деревом застывшая у двери, недовольно поджала и без того узкие губы.

– Нет свечей, госпожа.

– Как нет? – растерялась Женевьева. – Недавно еще был изрядный запас, я проверяла.

– Вот так вот и нет, – буркнула экономка, глядя мимо Женевьевы в угол баронского кабинета, изрядно, кстати, заросший паутиной, чего раньше тоже не водилось. – Господа инквизиторы да наши, из монастыря, когда тут гостили, все пожгли. И чернил исписали уйму, словно пили их да пергаментом закусывали.

– Хорошо, Агнеса, – учтиво сказала Женевьева, которой не верилось, чтобы несколько человек извели целую кладовую свечей, но ссориться с экономкой тоже не хотелось, – тогда заправьте лампу маслом и поставьте здесь. Вы же видите, стемнело.

– И масла тоже не слишком много осталось, – с угрюмым вызовом проговорила Агнеса, перебирая в пальцах край передника. – При господине бароне, упокой его Благодать, такого заведения не было, чтобы за бумагами при лампе сидеть. День для этого есть. А ну как, не ровен час, полыхнет чего?

Женевьева, поняв, что над ней просто издеваются, вспыхнула беспомощной злостью и открыла уже рот, чтобы поставить нахалку на место, но в этот миг из кресла под окном прозвучал холодный голос Эрека:

– Как видно, Агнеса, вы не слишком хорошая экономка, если не можете найти несколько свечей для своей хозяйки. А уж давать ей указания – и вовсе верх неприличия. Прав был светлый отец Экарний, когда предложил прислать монастырского управляющего помочь нам разобраться с делами. Матушка пока отказала ему, но если здесь не чтут волю покойного барона, избравшего ее в жены, тем лучше. Меньше будет забот нам, если делами замка займется монастырь.

И это сказал Эрек? Чуть не со слезами умолявший ее не делать как раз того, о чем сейчас говорил с такой презрительной легкостью? Свет небесный, где и когда он научился такому изящному лицемерию, такой презрительной холодности в манерах?

И то, чего Женевьева не могла добиться мягкостью, ее сыну удалось всего несколькими словами и скрытой в них угрозой. Подавившаяся очередной дерзостью Агнеса – Женевьева прямо видела, как слова застряли у нахалки в горле, перекатившись там комком, – присела в неуклюжем реверансе, буркнула что-то вроде «извольте подождать, гляну там…» и выскочила за дверь.

– Вы их распустили, матушка, – почтительно, но с укором проговорил Эрек, откладывая письмо от кого-то из купцов, с которыми Бринар вел торговлю шерстью. – Разве раньше она посмела бы так разговаривать?

– Ох, Эрре. – Усталость брала свое, и Женевьева подперла щеку рукой. – Мы чужие здесь и всегда будем чужими. Они любили своего господина. Боялись, но любили. А нам шепчутся вслед и проклинают, когда думают, что я не слышу. Один из слуг, что нес вещи Энни в повозку, сплюнул под ноги и призвал Нечистого на голову рыжей ведьмы и ее выводка. А когда увидел меня за спиной, только ухмыльнулся.

– Не попался он мне… Матушка, они любят тех, кого боятся. Если бы вы пять дней в неделю донимали их тяжелой работой, в шестой – пороли, а в седьмой – отправляли в храм и давали монетку на кабак, они бы и вас любили не меньше. Такая порода, что ласку понимают только после хлыста.

– Эрре, ты еще слишком молод, чтобы рассуждать о таких вещах, – добавила Женевьева строгости в голос. – Хлыст и розги – позор для свободных людей, а это не рабы.

– Они хуже, – бросил Эрек, в раздражении сминая какой-то клочок пергамента. – С Бринаром они были угодливее рабов, а вас готовы сжить со света. Хотя вы всегда защищали их от гнева барона и благодетельствовали, как могли. Ладно… Пока не вернулась эта старая крыса, скажите, что вы надумали? Отдать земли монастырю?

Сердце Женевьевы снова томительно сжалось. Несколько дней после ночного разговора с Эреком она думала и думала, пока с тоской не поняла: выхода вовсе нет, никакого. Как ни поступи – все плохо.

– Я не хочу их отдавать, Эрре, – сказала она так мягко, как могла. – Но не потому, что они нам нужны, а потому что я не вправе. Они собственность наследника, которого я ношу. Нет, сынок, помолчи, – прервала она Эрека, откинувшегося на спинку кресла и зло засопевшего. – Дай мне договорить. Я знаю, ты еще не любишь этого ребенка, как должно брату. Но он и наша кровь. Невинное, беззащитное создание, которому на этом свете никто не рад, кроме нас, его семьи. Как я могу лишить его того, что причитается по праву? Разве я падшая женщина, что не дам ребенку имени и наследства отца? Он не виноват в грехах Бринара. Эрре, я не стану любить вас меньше оттого, что придется делить любовь на троих. Разве пламя уменьшится, если зажечь от свечи другую? А вожделеть чужое – грех, Эрре, и я надеюсь, что тебе даже в мыслях не придет пожелать имущества своего брата или сестры.

– Грех – поступать так с нами. – Скулы Эрека даже в полумраке явно зарделись. – Настоятель…

Вошедшая Агнеса заставила его умолкнуть. Подойдя к пустому и тоже пыльному подсвечнику, экономка положила рядом пяток свечей в тряпице, по одной вставила и зажгла их от шестой, горящей, что несла в другой руке. Отступила от стола и снова присела в реверансе, проговорив хмуро:

– Еще что угодно, госпожа?

– Подавайте ужин, Агнеса, – улыбнулась Женевьева, делая вид, что ничего не произошло. – Пусть накроют в малом зале на четверых. Мы с сыном желаем видеть за столом вас и мэтра Каншера.

– Болен Каншер, – угрюмо сообщила экономка, стрельнула глазами на молчащего Эрека и поспешно уточнила: – Три дня тому назад руку сломал, вот огневица и приключилась.

– За лекарем послали?

Мэтра Каншера, управляющего барона, было жаль. Плутоватый толстяк, напоминающий природного молльца, с самого начала отнесся к ней неплохо. Женевьеве хотелось думать, что Каншер оценил в ней рвение к хозяйству и умение вникать в каждую мелочь, но, может, управляющему просто нравилось, что она не слишком лезла в их с бароном дела. Или что закрывала глаза на двух смазливых вдов из деревни, кормившихся с замковой кухни вместе со своими ребятишками, появившимися на свет, когда покойные мужья разбитных вдовиц не могли иметь к этому ни малейшего отношения. Женевьева, узнав об этом от служанок, рассудила, что дети в грехе матерей невиновны и отказать им в еде было бы глупой жестокостью, ведь у барона даже дворовые собаки лоснятся от сытости. Хороший же управляющий заслуживает поблажек.

– Послали… – снова затеребила передник Агнеса. – Только монастырский лекарь сказал, что это Каншеру воздаяние за грех блуда, а он, мол, поперек воли Света Истинного идти не станет.

– Ему, конечно, виднее, в чем воля Света, – фыркнул из своего угла Эрек. – Если Каншер умрет, найти нового управляющего – та еще задача. А тут целый монастырь под боком, и все грамотны, и все готовы на услуги…

– Агнеса, – решительно сказала Женевьева, выпрямляясь на стуле и усилием воли сбрасывая усталость. – Кого еще можно позвать к мэтру? Была ведь какая-то… мудрая женщина. Не потупляйте глаза, я не глухая, а у служанок языки чешутся. Всегда есть мудрая женщина.

– Так точно, госпожа, – пожевав губами, согласилась экономка. – Матушка Рестинат, мельничиха. Только в монастыре недовольны будут. Нам и то уж сказали, что светлый Инквизиториум нас особо блюсти станет. Запятнанные мы теперь по делам господина нашего…

– Об этом не будем. – Женевьева покопалась в кошельке на поясе, куда уже успела отсыпать из тайного сундучка барона, выудила три серебряных и подала экономке: – Вот, возьмите и сегодня же пошлите за этой… матушкой. Что попросит с кухни, из полотна или другими припасами – давайте сколько надо, не жалейте.