Путешествие в Элевсин - Пелевин Виктор Олегович. Страница 32
– В каком-то смысле он прав. Но в античное время это таинство – печенье, напиток и так далее – можно было получить только в самом элевсинском храме. Тех, кто покупал его за огромные деньги и хранил дома, преследовали как преступников.
– Помню-помню, – сказал я. – В симуляции я хорошо все знал… И это «брекекекес-коакс-коакс». Я понимал, откуда это. Но я никогда не смотрел Аристофана. Тем более – в древних Афинах.
– Нейросеть генерирует вашу античную идентичность на основе допустимого и вероятного. Информация подкачивается в фоновом режиме. Точно так же, как с гладиаторским боем. Вам все еще нравится быть эллином?
Я добавил себе коньяку.
– Нравится. Сейчас мне кажется, что даже геометрия пространства становится другой. Я имею в виду…
Я замешкался в поисках слова.
– Вы говорите про выстраиваемую мозгом перспективу, – помог Ломас. – Она в некотором роде культурно обусловлена и в античности действительно была иной. Это видно по фрескам. Есть серьезные научные работы, исследующие данный вопрос. Симуляция, конечно, все отражает.
– Даже не это главное, – продолжал я. – Дело в эмоциональном фоне. Все кажется сильным и юным. Многообещающим и свежим. Не знаю, как объяснить…
– Вы правильно сформулировали, – сказал Ломас. – Совершенно правильно. Сильным и юным. Мы про это уже говорили после вашего первого погружения, помните? Поглядите на графин. Почти такой же можно увидеть на римской фреске. Но сейчас все понятия, слова и образы стали на две тысячи лет старше. Они просверлены множеством уже отцветших умов – точно так же, как камни древних дорог продолблены бесчисленными тележными колесами, которые давно сгнили. По этим колеям мы незаметно переехали в другую геометрию ума, и дело тут не только в изменившейся перспективе. Ум изменился так же, как меняется сам человек, превращаясь из юноши в старца.
– Разве абстрактные понятия могут стареть?
– Еще как. В Риме они были относительно свежими. Во всяком случае, до того, как их сдали в христианскую прачечную. Но даже в античности многим мистам казалось, что все вокруг сгнило и истрепалось по сравнению с юностью Египта и Вавилона… А в Вавилоне и Египте точно так же восхищались чистотой и силой неведомой нам древности.
– Вечная тема, – сказал я.
– Да. Примерно как с испорченностью новых поколений, на которую жалуются старцы. Вы же понимаете, что дело не просто в склонности стариков к брюзжанию. Новые поколения действительно испорчены по сравнению с предыдущими. Искажена культурная и ментальная матрица. Почему человек стареет? Потому, что его тело копирует себя с ошибками. То же происходит с духом. С человечеством вообще. Возможно, смысл истории в том, чтобы выяснить, как долго может продолжаться это гниение абстрактного до того, как наша реальность рассыплется окончательно…
Я пыхнул сигарой. Ломас обожает уходить в дебри таких умопостроений. Почему бы там не погулять за его зарплату.
– Эти изыски для меня сложны, адмирал. Но свежесть, о которой вы говорите, в симуляции определенно присутствует. Мне кажется, что красный цвет там совсем другой. И синий. В смысле, они такие же. Но гораздо… гораздо… В общем, обычные цвета делают тебя счастливым. Совершенно не понимаю, как нейросеть добивается подобного результата.
– Не понимает никто, – вздохнул Ломас. – Даже сама нейросеть. Она просто смешивает культурные коды в нужной пропорции, добавляет нашего собственного допамина, и возникает этот эффект. Но вам и не нужно понимать. Вы знаете.
– Кое-что я все-таки понял, – сказал я. – Я вижу, почему люди уходят в эту симуляцию навсегда. Это как наркомания. Человек не хочет разрушения эйфории.
– Вероятно, – ответил Ломас. – Но привязанность возникает не к химической субстанции, а к новой интерпретации потока впечатлений, падающих на другую матрицу восприятия. Ум оказывается в незнакомой прежде самоподдерживающейся фиксации и находит в ней счастье. Побег в античность вполне реален. Порфирий в своей брошюрке не врал.
– А это легально?
Ломас засмеялся.
– Криминализировать этот механизм сложно. Мы заняты в точности тем же, просто на другой ветке дерева жизни. Куда менее удобной. Ближе к кладбищу и помойке. У нас тут плохие запахи.
– Ну почему, – сказал я, пыхнув дымом. – Некоторые очень даже ничего. Таких сигар, например, там нет. Я бы по-любому выныривал. Хлебнуть коньячку и угоститься гаваной.
– Согласен. Нет ничего страшного в том, чтобы на время пробудиться от симуляции и нырнуть в нее опять. Но многие клиенты симуляции принимают решение умереть в ней, когда кончается их баночный срок. Умереть, вообще не приходя в себя.
– Вы знаете почему?
– Догадываюсь, – ответил Ломас. – Во многих религиях считается, что состояние ума в момент смерти крайне важно для загробной судьбы. Поэтому и существуют предсмертные ритуалы. Некоторые клиенты корпорации верят, что смерть в поддельной античности становится трамплином для радикально другого посмертия.
– Ах вот оно что… А какого?
Ломас пожал плечами.
– В древнем Элевсине мист получал особый опыт, касающийся потустороннего бытия. Этот опыт примирял его с жизнью и смертью… Но в чем он заключался, мы не знаем. Мисты давали клятву хранить тайну вечно. Возможно, Порфирий повел вас в Элевсин потому, что тема интересна ему самому. Я имею в виду, как литературному алгоритму.
– Неужели мы не знаем про эти мистерии совсем ничего? – спросил я. – Даже сегодня?
– Мы знаем кое-что. Совсем немного. Можно рассказать буквально за минуту. Хотите?
Я кивнул.
– Таинства состояли из трех частей. «Dro-mena» – то есть делаемое. «Legomena» – то есть произносимое. И «Deiknymena» – демонстрируемое… Ничего, что я по-гречески разговариваю?
– Ничего, – ответил я кротко. – Я привык.
– Вот и все, что известно, – продолжал Ломас. – А что именно делалось, говорилось и демонстрировалось, непонятно. Мисты унесли это с собой в Аид. Правда, мы знаем из некоторых источников, что в ключевую минуту таинства перед мистами перерезали колос. Это было, конечно, связано с мистерией смерти и возрождения. Деметра ведь богиня плодородия. Очень вероятно, что именно из элевсинских мистерий и пришло знаменитое: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода…»
– Откуда это? – спросил я.
– Евангелие от Иоанна, глава двенадцатая. Христианство создавали и редактировали люди, прошедшие посвящение Элевсина – это высшая мистерия античности. Они не могли рассказывать о таинствах прямо, но вряд ли способны были далеко уйти от их смысла и образности. Так уж устроен человеческий ум…
Если Ломас и подсасывал информацию в реальном времени, по его худому породистому лицу это невозможно было заметить. Оно выглядело совершенно расслабленным.
– Но если никто не знает, в чем заключались мистерии, – сказал я, – каким образом Порфирий собирается что-то про них выяснить?
– В подобных симуляциях возникает странный и не до конца изученный эффект. Нейросетевики называют его «Борода Сфинкса». Слышали это выражение?
– Нет.
– В Египте рядом с пирамидами стоит сфинкс. Ему несколько тысяч лет, и его лицо обезображено. У него полностью отбит нос. Никакой бороды у него сейчас нет. Если она и была прежде, мы не знаем, как в точности она выглядела. Но когда сеть, натренированная на всей имеющейся по Египту информации, выстраивает симуляцию Гизы в древности, она не только облицовывает пирамиды гранитом и золотом, но еще и приделывает сфинксу бороду. Причем бороду очень характерной формы и цвета, отсутствующую на любых других изображениях.
– А что говорят египтологи?
– Они говорят, борода у Сфинкса, скорей всего, была. И, вероятно, похожая. Но насколько, сказать не берутся. А нейросеть воспроизводит ее со стопроцентной уверенностью.
– Как это объясняют?
– По-разному. Одни считают, что в массиве данных, которыми обладает сеть, содержится достаточно информации для точного воссоздания этого атрибута. Допустим, какая-то древняя моделька сфинкса, оцифрованная в одном из музеев, но отсутствующая в каталогах. Но есть и другая точка зрения. Она научна только наполовину. На другую половину это мистика. Во всяком случае, для меня. Вы помните, я рассказывал про «Око Брамы»?