Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна. Страница 27
– Не очень она похожа на ваших девушек, хотя её от вас привезли, – откликнулся Искра. – И пляшет, должно быть, не по-вашему?
Харальд подвинулся, чтобы боярскому сыну было удобней.
– Пристальнее гляди…
– А ты? – озаботился Искра.
Харальд ответил с деланым безразличием:
– Да я ещё дома на неё насмотрелся.
Смага стояла посреди палат, точно летний цветок, неведомо каким ветром заброшенный в самую середину зимы.
До сих пор, когда люди видели её около Замятниного дома (а правду молвить, немногим с этим везло, появлялась она оттуда нечасто, а в гости к себе Замятня не приглашал никого), заморская девка неизменно бывала одета так, как полагалось незамужним словенкам. Рубаха из тонкого полотна, перехваченная плетёным шерстяным пояском, ноги босиком либо в кожаных башмачках… Только понёвы она не носила, ибо не принадлежала ни к одному словенскому роду, да востроглазые отроки ещё углядели – вместо онучей из-под рубахи казались на щиколотках пёстрые шаровары. А в остальном Смагу, можно сказать, до сего дня особо никто и не видел.
И надо же такому случиться, что жадные мужские глаза, со всех сторон устремлённые на дрожащую танцовщицу, ничего особо примечательного не узрели. Ждали, что предстанет им полногрудая, статная красавица, белой лебедью проплывёт по избе… готовились Замятне завидовать. И что? Худенькая, черномазенькая, росточка небольшенького… Да ещё в ворох расписных ярких шелков замотанная по глаза… Хоть обратно её, Замятня, веди.
И о чём так взахлёб рассказывали видевшие её пляску на пиру у датского князя?..
Девушка озиралась, словно затравленный зверёк, кусала губу. Рука со стиснутым бубном висела бездельно. Харальд подумал, что в доме его отца рабыня-южанка – её настоящее имя было Лейла, – часто смеялась и вообще выглядела повеселее. Однако сын конунга был здесь одним из немногих, кто знал, что в действительности представлял собой её танец. И потому предвкушение скоро смело все прочие чувства. А самым первым – жалость невольную.
– А баяли – самоцвет жаркий в пупке, – пренебрежительно махнул рукой один кметь, Лабутой звали. – У неё и пупка-то нету небось…
Воины захохотали. Смага жалко вздрогнула. Самой шутки, конечно, не поняла, только то, что гоготали над ней.
– Пляши!.. – снова рявкнул Замятня. И так стиснул железный кулак, что только слепой не уразумел бы – до последнего не хотел тащить танцовщицу на люди, но теперь, если вдруг оплошает и тем его осрамит, – до смерти готов был её ремнём запороть.
Смага посмотрела на него, словно уже видя в руке Замятни тот самый ремень… и что-то случилось. Молодой Искра Твердятич, тот ждал – сейчас вовсе сломается, упадёт на колени, голову закроет ладонями… Ан вышло наоборот. Видно, от отчаяния, умноженного страхом перед лютым хозяином и чужими неласковыми людьми, юркнула душа в единственное убежище, которое ей ещё оставалось.
И выпрямилась плясунья. Взмыли, вынырнули из вороха цветных шелков тонкие смуглые руки, и пламя светцов побежало по ним червонными бликами, зажглось в низках бус, откатившихся от запястий к локтям, а в бусах тех чередою шли красные сердолики и крупные горошины жёлтого янтаря.
И ожил в правой руке бубен, а в левой звонко щёлкнули отглаженные костяшки. Медленно переговаривались они с бубном, но та рождающая тревогу медлительность была в их беседе, с какой начинает свой путь наземь подрубленная сосна. Лейла-Смага не двигалась с места, лишь руки жили над головой, да постепенно запрокидывалась голова, да раскрывались пухлые губы, будто стон нестерпимый готовясь исторгнуть…
И замерли все.
– Смотри… вот сейчас… – шепнул Харальд молодому Твердятичу.
А бубен с костяшками уже не разговаривали – кричали. Словене, положившие свои гусли, гудки и сопели отдыхать в уголке, не выдержали, снова потянулись за ними, – глаз с плясуньи между тем не сводя. Стали потихоньку подыгрывать…
Лейла внезапно выгнулась назад, да так, словно хребта у неё вовсе не было, – бывалые воины, сами гибкие, как коты, оценили. Но и забыли тут же. Лейла выпрямилась, ни дать ни взять взметнула себя взмахом рук, да и понеслась вдруг по кругу, вертясь волчком. И с каждым поворотом сваливалось с неё по невесомой шёлковой шали. Неясно было, как они, эти шали, прежде держались. И почему ни с того ни с сего начали падать, – руки-то девка в ход не пускала, как парили они над головой, занятые костяшками да бубном, так и продолжали парить…
И про это тоже забыли. Потому что Лейла начала ещё и петь. Петь на никому не ведомом языке, странном, гортанном. Как сама она только что понять не могла сказанного про неё, лишь то, что сказали нелестное и смешное, – так и теперь люди не могли разобрать ни словечка знакомого, а про что пелось – ясно было помимо словес. Да вовсе были ли они в той песне, – слова? Может, только неудержимые стоны, всякому памятные, кому доводилось жадно ласкать любимое, влекущее, жаркое?.. И не осталось ни единого кметя, у коего не взыграло бы в широкой груди ретивое сердце. И глаза уже не видели, что худа телом была Смага и лицом темна, и черноволоса, и росточком невелика. Желанней сотни красавиц казалась она в этот миг всякому, кто смотрел на неё с лавок дружинной избы. Так потянула к себе, что хоть на ноги вскакивай…
Кто-то самым первым начал тяжко прихлопывать себя по коленям в такт движениям Смаги, и очень скоро громыхали ладонями все, от отроков до бояр. И каждому каждый, кто слева-справа сидел, неизвестно почему стал казаться соперником. Притом что знал всяк – не его девка, нечего и рот разевать… Чудеса!
Сидели, выпучив глаза, премудрые старики: куда-то подевалась вся их премудрость, вели слово сказать – не возмогут внятно промолвить, разве что замычать… У одного аж слюна покатилась струйкой по подбородку, запуталась в бороде… Разобрало даже Твердяту, заёрзал, нахмурился, попробовал глаза отвести. Не вышло: возвращались глаза, сколько ни отводи… Что уж тут про молодых говорить? Харальд Искре уже не пытался ничего объяснять, оба туповато молчали, красные, словно две свёклы.
И лишь князь Вадим спокойно сидел на своём стольце. Ему, вождю, гоже ли являть нахлынувшее? Не бил себя по коленям, не топал, ничего не кричал. Слегка улыбался в усы – и всё. Хорошо сделал, мол, что Замятне велел девку вести. Знатно дружину хоробрую повеселил…
Однако и княжеская десница время от времени сжималась в кулак. Вадим это замечал, расправлял пальцы без промедления. Спустя время костяшки снова белели.
А Смага-Лейла всё кружилась, и неслась вихрем, и роняла шелка. Прибоем отдавался в стенах рёв голосов, дрожали стропила, ходил под ними клубами побеспокоенный дым. Вновь и вновь кольцом выгибалось тонкое тело, взлетало в немыслимых прыжках, так что пятки мелькали выше макушки… и, пролетев, опускалось невесомой пушинкой, мчалось дальше, теряя ещё одну шаль…
И опять ахнула и окаменела дружина Вадимова, когда вдруг слетел последний покров, и осталась плясунья в одних красных шёлковых шароварах. Да и то, какими следует портами назвать, – типун на языке выскочит. Так, тоже вроде шалей каких-то, на бёдрах заколотых да возле колен – сверху вниз всю ногу видать… Но тому, кто срамотой это назовёт, – опять типун на язык, помолчал чтоб. Так оно и должно быть, чтобы сияло умащенное потом смуглое тело, и текло, и струилось, и неведомым образом продолжало стремительный танец, неподвижно стоя на месте… Пел звонкий бубен, и вторили костяшки, и оторопевшие гудошники снова схватились за смычки, поднесли свирели к губам… Точно волны перекатывались под кожей полунагого девичьего тела, и громко неслась то ли песня, то ли нескончаемый любовный стон…
И сорвался Замятня. Изошёл в своём углу чёрной бешеной лютостью, не выдержал. Звериным прыжком подлетел к дивной плясунье, взметнул с полу овчину забытую… Сгрёб девку в охапку, только ножки мелькнули в красном шелку… Рванулся за дверь.
Лабута уже в спину ему отпустил шутку из тех, какими на свадьбе напутствуют жениха, идущего держать честной опочив, но Замятня вряд ли услышал.