Один в Берлине - Фаллада Ганс. Страница 101

Когда пришел приказ, что Отто Квангеля переводят в тюрьму, Карличек загоревал. Он подвывал и скулил, всучил Квангелю весь свой хлеб, а когда мастеру велели выйти в коридор и с поднятыми руками прижать лицо к стене, голый Карличек на четвереньках выскользнул из камеры, сел с ним рядом и тихо, жалобно завыл. Это оказалось небесполезно в том смысле, что грубияны-эсэсовцы обошлись с Квангелем не столь бесцеремонно, как с другими; человек, заслуживший преданность подобной собаки, человек с холодным и хмурым птичьим лицом произвел впечатление даже на этих палачей.

И когда раздалась команда «Марш!», когда пса Карличека загнали обратно в камеру, лицо Квангеля было уже не только холодным и хмурым, у него слегка сжалось сердце, словно бы от сожаления. Мужчина, который всю жизнь был привязан лишь к одному человеку, к своей жене, сожалел, что серийный убийца, этот зверюга, уходит из его жизни.

Глава 55

Анна Квангель и Трудель Хергезель

После смерти Берты в камеру к Анне Квангель определили Трудель Хергезель, вероятно, просто по разгильдяйству. Хотя не менее вероятно и другое: господина комиссара Лауба обе они, в сущности, уже не интересовали. Из них вытянули все, что они знали и что слышали от мужей, и они стали не нужны. Настоящими преступниками всегда были мужчины, а бабы так, сбоку припека, что, впрочем, не мешало казнить их заодно с мужьями.

Да, Берта умерла, Берта, которая простодушно сообщила Анне про ее невестку и тем навлекла на себя гнев комиссара Лауба. Ее потушили как свечку, и она, слабея, скончалась на руках у Анны Квангель, все более тихим голосом умоляя сокамерницу никого не звать. Берта — она так и останется под этим именем, эта женщина, совершившая неведомо какое преступление, — внезапно затихла. В горле у нее захрипело, она задыхалась, а потом изо рта хлынула кровь, струей, потоком; руки, цеплявшиеся за плечи Анны, обмякли, разжались…

Так она лежала, очень бледная и очень тихая, меж тем как Анна горестно спрашивала себя, не она ли виновата в этой кончине. Если бы она не проговорилась комиссару Лаубу о своей невестке! Потом Анна подумала о Трудель Бауман, Трудель Хергезель, и задрожала — ее-то она вправду выдала! Да-да, конечно, оправданий вполне достаточно. Откуда ей было знать, к какой беде приведет простое упоминание о невесте Оттика! Но ведь все продолжилось, шаг за шагом, и в итоге предательство очевидно, она навлекла несчастье на человека, которого любила, а возможно, и не на одного человека.

Думая о том, что ей придется встретиться с Трудель Хергезель глаза в глаза, повторить ей в лицо предательские слова, Анна дрожала. А думая о своем муже, вообще приходила в отчаяние. Ведь она не сомневалась, что этот совестливый, справедливый человек никогда не простит ей предательства и что на пороге смерти она потеряет единственного своего товарища.

Как я только могла быть такой слабой, корила себя Анна Квангель, а когда ее вели к Лаубу на допрос, молила в душе не о том, чтобы он ее не мучил, а о силе, чтобы наперекор пыткам не сказать ничего, что может навредить другим. Эта маленькая, хрупкая женщина упрямо несла свою долю вины, и не только свою: это она, она одна — за исключением разве что одного-двух случаев — разносила открытки, она одна составляла тексты и диктовала мужу. И сами открытки придумала она одна; смерть сына навела ее на эту мысль.

Комиссар Лауб — он прекрасно видел, что она лжет, что эта женщина совершенно не способна на поступки, которые якобы совершала, — комиссар Лауб мог сколько угодно кричать, грозить, мучить: она никакой другой протокол не подписывала, от своих показаний не отказывалась, пусть даже он десять раз доказывал ей, что они не могут быть правдой. Лауб перекрутил винт и был бессилен. Очутившись после такого допроса в подвале, Анна испытывала облегчение, словно искупила часть своей вины, словно теперь Отто может быть чуточку ею доволен. И в ней крепла мысль, что, взяв всю вину на себя, она, может статься, спасет жизнь Отто…

По обычаям гестаповского застенка, убрать из Анниной камеры труп Берты не спешили. Возможно, опять-таки по разгильдяйству, а возможно, и нарочно, чтобы помучить, — так или иначе, покойница уже третий день лежала в камере, наполненной отвратительным сладковатым запахом; как вдруг дверь отперли и втолкнули через порог именно ту, с кем Анна так боялась повстречаться.

Трудель Хергезель шагнула в камеру. Она почти ничего не видела, была до смерти измучена, а страх за так и не очнувшегося Карли, с которым ее только что грубо разлучили, едва не лишал ее рассудка. Она тихонько вскрикнула от испуга, почуяв в камере омерзительный запах тлена, увидев на нарах покойницу, уже в пятнах, распухшую.

— Не могу больше, — простонала Трудель, и Анна Квангель едва уберегла жертву своего предательства от падения.

— Трудель! — прошептала она в ухо полубесчувственной женщины. — Трудель, ты сможешь простить меня? Я упомянула твое имя, ты же была невестой Оттика. А потом он мучил меня, пока не вытянул все. Сама не пойму как. Трудель, не смотри на меня таким взглядом, прошу тебя! Ох, Трудель, ты ведь ждала ребенка? Я и это разрушила?

Между тем Трудель Хергезель высвободилась из рук Анны, прислонилась к окованной железом двери и, бледная как мел, смотрела на пожилую женщину у противоположной стены камеры.

— Так это была ты, мама? Ты это сделала? — И вдруг с неожиданной горячностью: — Ах, не до себя мне сейчас! Они ужасно избили Карли, не знаю, придет ли он в сознание. Может, уже умер.

Из глаз у нее хлынули слезы, и она воскликнула:

— И мне нельзя к нему! Я ничего не знаю, наверно, буду сидеть здесь день за днем и ничего не услышу. Может быть, он умрет и будет давно похоронен, а для меня по-прежнему жив. И ребенка от него у меня не будет — как же я вдруг обнищала! Еще неделю-другую назад, до встречи с папой, я имела все и была счастлива! А теперь у меня нет ничего. Ничего! Ах, мама… — Неожиданно она добавила: — Но выкидыш случился не по твоей вине, мама. Он случился еще до всех этих событий.

Внезапно Трудель Хергезель, пошатываясь, бросилась через камеру, припала головой к груди Анны и всхлипнула:

— Ах, мама, как же я теперь несчастна! Пожалуйста, скажи мне, что Карли останется жив!

Анна Квангель поцеловала ее и прошептала:

— Он будет жить, Трудель, и ты тоже! Вы ведь не сделали ничего дурного!

Некоторое время они молча обнимали друг друга. Покоились во взаимной любви, и в каждой вновь затеплилась искорка надежды.

Потом Трудель покачала головой:

— Нет, нам тоже не уцелеть. Слишком много они разузнали. Ты верно говоришь: вообще-то мы ничего дурного не сделали. Карли хранил чужой чемодан, не зная, что в нем, а я по просьбе папы подложила открытку. Но они твердят, что это государственная измена и что нам не сносить головы.

— Наверняка так говорил этот ужасный Лауб!

— Не знаю, как его зовут, да и не хочу знать. Какая разница? Они же все такие! И в здешней конторе тоже все такие, одним миром мазаны. Хотя, может, оно и неплохо — долгие годы сидеть в одной тюрьме…

— Долгие годы их власть уже не продержится, Трудель!

— Кто знает? Ведь чего они только не вытворяли с евреями и другими народами — совершенно безнаказанно! Ты правда веришь, мама, что Бог есть?

— Да, Трудель, верю. Отто никогда не разрешал, но это мой единственный секрет от него — я до сих пор верю в Бога.

— А вот я никогда толком в него не верила. Но хорошо бы он существовал, ведь тогда бы я знала, что после смерти мы с Карли будем вместе!

— Да, Трудель, будете. Понимаешь, Отто тоже в Бога не верит. Дескать, он знает: вместе с этой жизнью все кончится. А вот я знаю, после нашей смерти мы непременно будем вместе, во веки веков. Я уверена, Трудель!

Трудель глянула на нары с неподвижным телом, опять испугалась.

— Какой ужасный вид у нее, у этой женщины! Страшно смотреть — трупные пятна, все тело раздулось! Не хотелось бы мне вот так лежать, мама!