Еретик - Корнуэлл Бернард. Страница 27

— А то как же? За все время, с тех пор как тут однажды упал ангел, ваше появление — единственное примечательное событие в наших краях, — промолвил аббат с улыбкой, а потом обернулся и попросил подошедшего монаха принести вина, хлеба и сыра. — И пожалуй, меда! Мы делаем очень хороший мед, — добавил он, обращаясь к Робби. — За ульями ухаживают прокаженные.

— Прокаженные?

— Они живут позади нашего дома, — невозмутимо пояснил аббат, — того самого дома, который ты, молодой человек, собирался разграбить. Я прав?

— Да, — признался Робби.

— А вместо этого ты здесь сидишь и преломляешь со мной хлеб.

Планшар помолчал, его проницательные глаза внимательно вглядывались в лицо юного шотландца.

— Ты что-то хотел сказать мне?

Робби нахмурился.

— Откуда ты знаешь? — озадаченно спросил он.

Планшар рассмеялся.

— Когда ко мне приходит солдат, вооруженный, в доспехах, но с висящим поверх кольчуги распятием, нетрудно понять, что этот человек размышляет о Боге. Ты, сын мой, носишь знак на груди, — он указал на распятие, — а мне хоть и минуло восемьдесят пять лет, но этот знак я все еще различаю.

— Восемьдесят пять! — ахнул в изумлении Робби.

Аббат промолчал. Он просто ждал, и Робби, помявшись, выложил все, что накипело у него на душе. Он рассказал, как они захватили Кастийон-д'Арбизон, как нашли в его застенках нищенствующую и как Томас спас ей жизнь.

— Это беспокоит меня, — сказал Робби, уставясь в траву, — и я думаю, что, пока она жива, нам не приходится ждать ничего хорошего. Ее осудила церковь!

— Да, это так, — промолвил Планшар и погрузился в молчание.

— Она еретичка! Ведьма!

— Я знаю о ней, — мягко сказал Планшар, — и слышал, что она жива.

— Она здесь! — воскликнул Робби, указав на юг, в сторону деревни. — Здесь, в вашей долине!

Планшар глянул на Робби, понял, что видит перед собой бесхитростную, простую, но смятенную душу, и мысленно вздохнул. Потом он налил немного вина и пододвинул к молодому человеку хлеб, сыр и мед.

— Поешь, — мягко сказал он.

— Это неправильно! — горячился Робби.

Аббат не прикоснулся к еде. Правда, он отпил глоток вина, а потом заговорил тихонько, глядя на струйку дыма, поднимавшуюся над разожженным в деревне сигнальным костром.

— Грех нищенствующей не твой грех, сын мой, — промолвил он, — и когда Томас освободил ее, это сделал не ты. Тебя так тревожат чужие грехи?

— Я должен убить ее! — заявил Робби.

— Нет, не должен, — решительно возразил аббат.

— Нет? — удивился Робби.

— Если бы Господь хотел этого, — сказал аббат, — он не послал бы тебя сюда поговорить со мной. Божий промысел понять бывает непросто, но я давно заметил, что Он чаще избирает не окольные, как мы, а прямые пути. Мы же склонны усложнять Бога, потому что не видим простоты добра.

Он помолчал.

— Ты вот сказал, что, пока она жива, вас не ждет ничего хорошего, но скажи, почему ты думаешь, что Господь должен непременно ниспослать вам что-то хорошее? В здешнем краю все было тихо-мирно, разве что шайки разбойников иногда нарушали покой. И что же, если она умрет, Господь сделает вас еще более злобными?

Робби промолчал.

— Ты вот все толкуешь о чужих грехах, — продолжил уже более сурово Планшар, — а о своих собственных помалкиваешь. Для кого ты надел распятие — для других? Или для себя?

— Для себя, — тихо промолвил Робби.

— Ну так и расскажи мне о себе, — предложил аббат.

И Робби рассказал.

Жослен де Безье, сеньор Безье и наследник обширного графства Вера, обрушил свой кулак на столешницу с такой силой, что изо всех щелей поднялась пыль.

Его дядя, граф, нахмурился.

— Незачем стучать по дереву, Жослен, — миролюбиво сказал он. — В столе нет личинок древоточца. По крайней мере, я на это надеюсь. Его протирают скипидаром, чтобы они не заводились.

— Мой отец изводил личинки древоточца с помощью смеси щелока и мочи, — заметил отец Рубер, сидящий напротив графа и разбирающий заплесневелые пергаменты, ни разу никем не потревоженные с той самой поры, как их сто лет назад вывезли из Астарака. Некоторые были обуглены по краям: свидетельство того, что в разоренном замке бушевал пожар.

— Щелок и моча? Надо будет попробовать.

Граф поскреб макушку под своей вязаной шерстяной шапочкой, потом поднял глаза на рассерженного племянника.

— Ты ведь знаешь отца Рубера, Жослен? Конечно знаешь.

Он всмотрелся в очередной документ, представляющий собой просьбу об увеличении численности городской стражи Астарака на два человека, и вздохнул.

— Если бы ты умел читать, Жослен, ты бы мог нам помочь.

— Я помогу тебе, дядя, — пылко заявил Жослен. — Еще как помогу, ты только спусти меня с поводка!

— Это можно передать брату Жерому, — пробормотал граф, добавляя прошение о выделении дополнительной стражи в большой ларец, который предстояло отнести вниз, где молодой монах из Парижа читал пергаменты. — И подмешай еще каких-нибудь документов, — сказал он отцу Руберу, — чтобы совсем заморочить ему голову. Этих старых податных списков из Лемьера ему хватит на месяц!

— Тридцать человек, дядя, — не унимался Жослен. — И это все, о чем я прошу! У тебя восемьдесят семь ратников. Дай мне всего тридцать!

Жослен, сеньор Безье, отличался внушительной статью: рослый, плечистый, грудь колесом, здоровенные руки. Подкачало только лицо — круглое и настолько ничего не выражающее, что дядюшка, глядя на пучеглазого племянника, порой сомневался, есть ли в этой голове хоть немного мозгов. Соломенная шевелюра, почти всегда примятая кожаным подшлемником, венчала голову, которую редко посещали мысли, зато голова эта сидела на широченных, могучих плечах. И если при отменной мускулатуре Жослен не обладал острым умом, у него все же имелись свои достоинства. Так, молодой человек был весьма усерден, даже если его усердие ограничивалось исключительно турнирными площадками, где он слыл одним из лучших бойцов в Европе. Он дважды побеждал в Парижском турнире, посрамил лучших английских рыцарей на большом состязании в Туксбери и прославился даже в германских княжествах. Хотя немецкие рыцари считали себя лучшими на свете, Жослен добыл себе дюжину лучших призов. Он дважды за один поединок уложил на широкую спину самого Вальтера фон Зигенталера; единственным рыцарем, который постоянно побеждал Жослена, был боец в черных латах, выступавший под прозвищем Арлекин. Этот таинственный воин неизменно появлялся на всех турнирах, выколачивая там деньги, но Арлекина никто не видел уже три или четыре года, и Жослен полагал, что в отсутствие этого соперника он может стать первейшим бойцом на всех ристалищах Европы.

Жослен родился близ Парижа, в усадьбе младшего брата графа, который семнадцать лет назад скончался от поноса. Мальчик рос в нужде, ибо унаследовал от отца одни долги, а его дядюшка, граф де Бера, был знаменитым скупердяем и не раскошеливался на помощь бедствующей вдове. Впрочем, Жослен достаточно скоро научился добывать деньги копьем и мечом, каковое умение граф, бесспорно, ставил ему в заслугу. Равно как и то, что племянник привел с собой к дядюшке двух собственных ратников, которым платил из своего кошелька. По мнению графа, это свидетельствовало о способности Жослена к управлению людьми.

— Но тебе все-таки непременно нужно выучиться грамоте, — закончил он свою мысль вслух. — Грамотность делает человека цивилизованным, Жослен.

— Вся грамотность и грамотеи не стоят кучи дерьма! — взвился Жослен. — В Кастийон-д'Арбизоне хозяйничают английские бандиты, а мы ничего не делаем! Ничего!

— Нельзя сказать, что мы так уж ничего не делаем, — возразил граф, снова почесав макушку под шерстяной шапочкой.

Он задумался о том, не является ли этот назойливый зуд предвестником какого-то более серьезного заболевания, и мысленно велел себе свериться со списками Галена, Плиния и Гиппократа.

— Мы послали сообщения в Тулузу и Париж, — объяснил он Жослену, — и я принесу протест сенешалю в Бордо. Я буду протестовать весьма решительно!