Тривселенная - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович. Страница 34

— Вы видели тоннель? — спросил Чухновский. — Тоннель и свет?

— Как… кой тоннель? — удивился Аркадий.

— Вы ведь умерли, — объяснил раввин. — Я думал, что вы уснули, но когда пришел господин Хрусталев, вы были мертвы, наверное, минуту или больше. Пришлось делать непрямой массаж сердца. Хорошо, что ваш начальник умеет пользоваться нужным приспособлением.

— Господин Чухновский, — хмыкнул Виктор, — имеет в виду шокатор. Извини, Аркадий, пришлось воспользоваться твоим. В кои-то веки эта штука послужила не той цели, для которой предназначена инструкцией.

— Аркадий Валериевич, — мягко сказал раввин над его ухом, — когда вы умерли… Не сейчас, а первый раз, до моего прихода… То есть, почти умерли… оттого, что… э… как бы это сформулировать… Допустим, так: вы ощутили приближение чего-то раскаленного, да? Фигура? Свет? Как это выглядело?

— Никак, — произнес Аркадий. — Кто-то подошел в темноте и взял меня за руку. О Господи… Я… Я взлетел под потолок и видел себя… Я видел, как я лежу на полу… Я хотел вернуться и не мог, будто… что-то отталкивало…

— Что-то? Или кто-то?

— Что-то… Кто-то… Это имеет значение? — Аркадий почувствовал раздражение и понял, что уже почти полностью владеет собой.

— Пинхас Рувимович, — недовольно сказал Виктор, — пусть Аркадий помолчит. Ему нужно прийти в себя. Давайте обсудим ситуацию, а он пусть слушает и делает свои выводы, все равно они будут неверными, как и все предыдущие.

— Почему это неверные? — дернулся Аркадий, показавшись самому себе бабочкой, насаженной на иглу. Игла протыкала его от пятки в правой ноге до левого уха — по диагонали через все тело. Не раскаленная игла, а холодное оружие — шпага или просто длинный прут. Аркадий сдержался, чтобы не закричать, и игла растаяла, как тает зубная боль, если расслабить мышцы и думать о постороннем.

Он прислушался к разговору Виктора с Чухновским.

— По крайней мере, — говорил раввин, — теперь мы знаем, что от этого не всегда умирают.

— Да, — согласился Виктор, — но мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах станет следующей жертвой. Может, мы с вами.

— Я — нет, — быстро сказал Чухновский. — Как исполнитель обряда я защищен высшими силами.

— Да? — иронически спросил Виктор. — Высшие силы вам сами об этом сообщили?

— Согласно традиции… — начал было объяснять раввин, но Виктор перебил его, сказав:

— Потом. Традиции — потом. Давайте пройдемся по делу. Я полагаю, что началась эта цепочка в тот момент, когда Подольский провел свой первый опыт с полной реинкарнацией.

— Это не реинкарнация, — задумчиво сказал раввин. — Иудаизм несколько иначе описывает процесс. Душа, перешедшая в новое тело, не может ничего знать о своем предыдущем воплощении. На самом деле Генрих Натанович не реинкарнациями занимался, а чем-то иным. Я не думаю, что у этого есть научное название, но…

— Хорошо, назовите это переселением в память предка, вас это больше устроит?

— Н-нет, — с запинкой сказал Чухновский.

— Нет так нет, — легко согласился Виктор. — Но с тем, что это была попытка обнаружить истинного убийцу предка, и не более того, вы согласны?

— И не более того, — протянул раввин, — да, согласен. Иначе я бы ни за что…

— Хорошо, — быстро сказал Виктор. — Давайте теперь я попробую восстановить события, а вы прервите меня, если я, по вашему мнению, ошибусь.

— Тогда позвольте прервать вас сразу, — сказал Чухновский. — Вы ошибаетесь, думая, что события можно восстановить. Интерпретировать факты — это да. События — нет, они были и прошли…

— Давайте без демагогии, — резко сказал Виктор. — Когда впервые Генрих Подольский заговорил с вами о своем предке?

— Я же сказал вам… В апреле прошлого года.

— К Льву Николаевичу он пришел десять месяцев спустя. Значит, эксперимент проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам, которые получил Аркадий, в апреле прошлого года аппаратура была готова и настроена. Я не специалист в биоэлектронографии…

— Я тоже, — вставил раввин.

— Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем дневнике.

— Дневник? — похоже, что Аркадий произнес это слово вслух, потому что Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл глаза и увидел, что оба смотрят на него — напряженно, странно, будто именно он, а не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях Подольского и о том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа.

— Так, — произнес наконец Виктор, убедившись в том, что вгляд Аркадия достаточно осмыслен. — Ну, с прибытием. Можешь встать или так и будешь валяться?

— Сейчас, — сказал Аркадий и действительно попробовал встать, это оказалось труднее, чем он надеялся, но куда легче, чем он ожидал. Он приподнялся на локтях, Виктор поддержал его за плечи, и он сел, прислонившись к стене. Устроившись удобнее, Аркадий только теперь обратил внимание на то, что в комнате находится еще один человек. Лев Николаевич Подольский примостился на стуле, ладони сложил между колен и раскачивался вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился, но тогда должен был надеть ермолку, без ермолки или какого-нибудь другого головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Виктор.

— Нормально, — буркнул Аркадий и повторил, четко выговаривая слова и отделяя их одно от другого: — Я. Чувствую. Себя. Замечательно. И. Я. Не понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис.

Виктор кивал головой после каждого слова, а при упоминании о стасисе бросил на Чухновского выразительный взгляд.

— Дорогой Аркадий Валериевич, — сказал раввин, сложив руки на груди, — Вы можете ответить на этот вопрос сами. Как и на многие другие вопросы. Только вы, повторяю, и никто другой. Но из-за вашего внутреннего сопротивления мы не можем продвинуться дальше. Нас, видите ли, интересуют совершенно разные аспекты. Вас и господина Хрусталева — естественно, криминальные, если они вообще существуют в этом деле. Меня — теологические, и они представляются куда более важными. А уважаемого Льва Николаевича, — раввин мотнул головой в сторону продолжавшего раскачиваться Подольского, — уважаемого Льва Николаевича волнует только старая история. Ему, видите ли, важно знать, действительно ли его прапрадеда убил секретарь Яков.

— Никого Яков не убивал, — сказал Аркадий. Слова вырвались, минуя сознание, и только произнеся их вслух, он понял, что действительно знает о том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не двести лет назад. Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент…

— Господи! — вырвалось у Аркадия. Он широко раскрыл глаза, чувствуя, как опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз он не испугался; понимал, что никуда не летит, странным этим ощущением он был обязан тому, что из подсознания, будто пузырьки воздуха, взлетали воспоминания, которых у него, по идее, быть не могло. Отрывки, обломки, капли, слова, мысли, поступки, глаза, лица, фигуры, обстановка комнаты, улица, время, место, жизнь…

Что-то происходило с его телом, его мыслями, его памятью, пузырьки продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались, осколки склеились, и Аркадий сказал:

— Он коснулся меня, и я выжил.

— Вот именно, — с готовностью подтвердил Виктор. — Теперь ты понимаешь, насколько важны именно твои показания. То, что я нашел в стасисе, и то, что рассказал господин Чухновский, было важно на определенном этапе. А сейчас важно только то, что можешь сказать ты.

Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел сказать, что это не обязательно, он и там уже связал несвязанное и понял непонятое. И пусть лучше Виктор замолчит, иначе момент будет упущен, и Аркадий забудет то, что должен сказать.

— Включи камеру, — прошептал он.

— Включена, — быстро отозвался Виктор.

— Начинаю.

Глава двенадцатая

Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные «я» жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам.