Тривселенная - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович. Страница 97
Бог говорил с Миньяном из раскаленного шара, и Миньян внимал словам Бога.
«Только Я могу спасти тебя от гибели, Я — Бог».
«Я слышу тебя, Господь, Творец Вселенной, я вижу тебя, я иду к тебе»…
«Спасти тебя может только разум. Материальная суть тебя погубит. Она будет уничтожена».
«Ты говоришь о золотом тельце, Господи? О том, что однажды уже мог погубить народ твой?»
«Я говорю о теле твоем, о тверди, созданной тобой, о свете и тьме, о звезде, из которой я говорю с тобой, и которую ты тоже создал своим воображением»…
«Не понимаю, Господи, воли твоей. Мысль моя — это прежде всего любовь к Тебе, стремление возвыситься до Тебя, слиться с Тобой»…
Всемогущий-Управляющий-Вселенной уничтожал физическую структуру звезды, превращая атомы в излучение, излучение — в собственную мысль, он терял себя в этом процессе и понимал, что теряет безвозвратно, и сожалел о себе, и это не позволяло ему правильно оценить сказанное Миньяном.
«Любовь», — сказал Миньян, обращаясь к Богу.
Если это была идея, то новизна ее была абсолютной.
«Любовь, — повторил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, и слово это прозвучало для Миньяна словом Творца, произнесенным из огненного шара. — Что есть любовь?»
Миньян застыл, — так показалось Всемогущему-Управляющему-Вселенной, для которого исчезновение мысли было равнозначно исчезновению сути. Мгновение спустя Миньян возник вновь, но что-то в нем неуловимо изменилось. Это было то же материальное существо, но — другое. Другим стал поток мысли, и самая суть Миньяна стала иной, новой.
«Любовь — это соединение. Это знание, понимание и жизнь. Жизнь рождается от любви, и разрушается жизнь тоже любовью. Любовь самодостаточна, потому что кроме нее нет ничего на свете. Мир сотворен Богом, и любовь к Нему придает смысл всему сущему — от мельчайшего, плавающего в океане моллюска до человека. Мужчины и женщины созданы Им, чтобы они любили не только Его, но и друг друга и в этой любви продолжили Его замысел. Без любви к Нему и любви Его к миру не было бы ничего во Вселенной — ни звезд, ни планет, ни ветра, ни рек, ни костров на лесной поляне, ни шепота заговорщиков, ни крика ужаса перед неминуемой гибелью. Без любви мужчины и женщины не было бы человечества, и не было бы ничего, человечеством созданного: колеса и плахи, чайных клиперов и атомных субмарин, преданности и предательства, счастья и кошмара. Любовь не позволила миру погибнуть, хотя она же, любовь, и ведет мир к гибели. И еще я люблю, когда над землей поднимается солнце, будто прожигает себе дорогу в фиолетовом туннеле неба»…
Мысль Миньяна тянулась и тянулась, конца ей не было, и Вдохновенный-Ищущий-Невозможного не мог остановить этот поток. Ощущениям стало больно, боль разрывала, уничтожала суть Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, замещала эту суть оболочками никогда не существовавших идей. Колесо? Плаха? Моллюск? Мужчина? Женщина? Клипер? Субмарина? Иной мир, иные сути. Правы те, кто решил, что разумную материю нужно уничтожить, иначе — гибель.
«Остановись! — воззвал Бог к человеку из огненного шара. — Любовь… Является ли она стремлением к соединению противоположных идей? Мне знакомо это желание — необходимость найти пару для рожденной только что мысли. Вот пример: влияние нового знания на прежнее. Эта мысль нуждается в соединении с противоположной — о том, что старое знание не может стремиться к усложнению, поскольку в пределах мироздания его всегда достаточно для понимания сути. И только соединение этих идей рождает разумную мысль о причине всякого развития. Таких мыслей много в мире, я и сам породил их достаточно, испытывая во время этого процесса то ощущение, которое составляет суть Вдохновенного-Создающего-Блаженство. Это естественно, это закон природы, открытый давно, когда Вселенная еще даже не сделала первого оборота. Это — любовь? Я понимаю ее, но как может идеальное стремление быть свойством материи? Любовь — и колесо? Любовь — и плаха? Я повторяю твои мысленные оболочки, понимаю, что они соответствуют неким материальным сущностям, но в моем мире они пусты, и любовь-стремление, любовь-соедиенение не могут быть применимы к ним»…
Даэна, которая сейчас была мыслью Миньяна, его выходившей в мир сутью, подумала о том, что невозможно объяснить разумной идее, пусть даже действительно ищущей невозможного, всю сложность сугубо материальных отношений, определяющих любовь. Как объяснить, что чувствовали они с Аркадием в ту первую ночь, когда она осталась с ним в его квартире на Воробьевых горах, и за окном светила полная луна, ей казалось, что оттуда смотрят на них в телескопы тысячи жителей Белого Поселка, это была глупая мысль, но она не оставляла Алену все то время, пока они с Аркадием были вместе, и ей даже хотелось, чтобы их видели с Луны, ощущение чужого взгляда придавало ее собственным чувствам не то чтобы пикантность, но какую-то остроту, она даже гордилась тем, что ничего не стеснялась, пусть смотрят, пусть все знают, как ей хорошо с любимым человеком, а потом, когда она лежала на плече Аркаши, повернув голову к раме окна, ей вдруг показалось странным, что прошло так много времени (часы? дни? века?), а луна все стояла на том же месте, неужели земля перестала вращаться и мгновение застыло от счастья, но нет, откровение было таким же ошеломляющим, как поцелуй — не луна висела за окном, а всего лишь осветительный прожектор на Воробьевой Башне, такой же бледно-круглый и с нелепыми грязными пятнами…
И все. Что-то в ее душе лопнуло тогда и рассеялось. Это было глупо и ей самой непонятно, но после той первой ночи она ни разу не сказала Аркаше: «Мне хорошо с тобой». Она любила его и не сомневалась в этом даже тогда, когда появился Метальников, но Владу Алена говорила: «Мне хорошо с тобой», и это действительно было так, а Аркадию, мужу своему, она не говорила этого никогда, и ей временами бывало с ним так плохо, что хоть вешайся, но любила она именно его, и умереть готова была только за него, непутевого, да вот и пришлось умереть, так уж получилось — за него, от него, из-за него. Аркадий коснулся ее груди пылающей ладонью, она увидела ее, тянувшуюся из пустоты, будто голографическое изображение с телеэкрана, увидела, поняла и даже в мыслях не собиралась уклониться: если нужно Аркаше, она готова. Ему было нужно.
Потом она ждала его на холме, а он не приходил. Она знала, как его влечет к ней, и как он проклинал себя за то, что убил ее, не понимая — почему. Он дотянулся ладонью и до Влада, и Влада он тоже взял в их новый мир, хорошо хоть на холм не привел, но потом все равно они оказались рядом, и Метальников сделал то, чего не мог сделать Ариман, ее муж: разрушил кокон, и за ним пошли все.
Чтобы оказаться здесь.
Это — любовь. И если Вдохновенный, пусть даже Ищущий Невозможного, не понимает сути, а все, что она думала о любви — своей, мужа, мужчины, женщины, листа клена, предрассветного ветерка, кометы, звезды и всего мироздания, — если все это для него лишь пустые оболочки несуществующих в его мире идей, то и сам Вдохновенный пуст и не способен спасти Миньян от гибели. Только ли Миньян? А свой мир?
Его мир погибнет тоже. Потому что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, найдя наконец то, что искал, оказался не способен впустить в собственное сознание сущности, рожденные в мире, где камень падает на землю, а не мысль о камне — на информацию о земле…
«Любовь, — сделала Даэна последнюю попытку, — это стремление спасти. Любовь к Творцу — спасение мира. Любовь женщины к мужчине — спасение рода. Любовь камня к планете — спасение порядка, заложенного в законах природы».
«Да, — сказал Бог из огненного шара. — Это так. Я люблю тебя».
В это время во мрак небытия обрушился холм, с которого стекала река, и поток разлился по тверди, уменьшившейся уже настолько, что Миньяну пришлось собраться на маленьком пятачке в ложбине, куда прибывала вода.
Поток устремился в неожиданно возникший посреди тверди водоворот — темная вода обрушивалась в щель, которая никуда не вела, материя исчезала здесь, возвращаясь в то, чем была до создания: в хаос. Странным образом в водовороте сталкивались два противоположно направленных потока — вода закручивалась одновременно по часовой стрелке и против. Даэне было все равно, но знатоки законов природы — Генрих и Ормузд — удивленно смотрели на происходившее, сами, впрочем, не понимая того, что именно их так удивило.