Какого года любовь - Уильямс Холли. Страница 48

– Эл! Не кричи на меня! Ты же знаешь, совсем не это мне важно… – Вайолет повела рукой, имея в виду общий хаос в “Матильде”.

– Ну, тогда не пудри мне мозги чепухой! Я не идиот только потому, что меня не было тут несколько месяцев.

– Больше года.

– Да ради бога, – пробормотал Эл, обхватив голову и пытаясь поймать дыхание.

Интересно, гадала Вайолет, слышит ли их Лили в подсобке, где складывает высушенное белье. Неужто она тоже считает, что Вайолет несет чепуху?

– Эл, послушай! Пожалуйста… – Она сделала глубокий, прерывистый вдох. – Ты прав. Это похоже на отмазку. Но дело в том, что я правда искренне верю в это место, в этот образ жизни – и это работает. Мы работаем: как дом, как семья, как составная часть более крупного сообщества, день за днем изменяя жизнь. И я стала частью этого.

Она чувствовала, что обращается одновременно и к Элу, и к Лили, стремясь, чтобы все, что она втолковывает ему, благоприятней воспринималось не только им, но и ею.

– И я не могу вернуться к тому, чтобы просто жить так, как мы раньше жили… Эти бесконечные вечеринки, Эл, я больше так не хочу. Должно же быть что‐то еще… цель.

Чувствуя, как хрустят под его левым локтем засохшие крошки, Эл пожалел, что делился с Вайолет всем тем занимательным, что происходило с ним в последние месяцы в Сан-Франциско. Все эти танцы допоздна, лодочные прогулки, на которых мескаль, родня текилы, лился рекой, все эти уикенды, проведенные в Лос-Анджелесе и до того плотно забитые всяческой развлекухой, что потом и не вспомнить, что было‐то… Потому что участвовал он в этой суете только затем, чтобы заполнить, скоротать все то чертово время, которое требовалось переждать до того, как он сможет вернуться к ней.

Он готов был создать с ней дом, он хотел создать с ней семью. Он думал, что начало всего этого и есть цель его возвращения.

– Цель? И в чем именно состоит цель здесь, в “Матильде” – кроме как не впускать мужчин?

– О, Эл, – мрачно произнесла Вайолет, стараясь не показать, как довольна, что он это сказал. – Я не могу обсуждать это всерьез, если ты намерен вести себя как ребенок. – Но, вздохнув, продолжила, как бы подражая Крис, или Мейбл, или Лили. – Попытайся понять: женщинам необходимо собственное пространство, где они чувствуют себя под защитой, пространство, отдельное от мужчин. Ведь вам принадлежит весь остальной мир! Куда ни пойди, всюду все для мужчин! Ты ведь не можешь не понимать, как это для меня важно?

– Ну, ясно. Очевидно, что важнее, чем…

От слез защипало глаза, и Эл отвернулся к окну в сад, где сплетались побеги бледного, мертвого плюща, пробившегося когда‐то сквозь деревянный забор. Приподнятые овощные грядки были черны и пусты, если не считать капустных ростков, торчащих, как на посту верные часовые.

Дверь подсобки тихонько стукнула. Вошла Лили, пряча глаза, бросила на угол стола стопку застиранных кухонных полотенец. Краем глаза Эл заметил взгляд, каким женщины обменялись, и руку Вайолет, протянутую к Лили, но та развернулась и вышла. Что там было в прекрасных глазах Лили? “Я же тебе говорила? И чего ты ждала?”

– Так, может, все это для того, чтобы ты могла по‐прежнему ее трахать?

Лицо Вайолет словно опалило, а потом оно стало ледяным, как будто вся кровь бросилась в разные стороны, предавая ее.

– Нет! – сказала она.

Она думала об этом, конечно же, думала. И была уверена, честно-честно, что дело не только в этом. Но сейчас… Как схваченная на месте преступления, она дрожала и вспыхивала: все признаки вины, как будто тело выбрало самый неподходящий момент, чтобы раскрыть свои истинные чувства, причем и ей самой тоже.

– Нет, честно, дело в жилищных условиях…

– Не лги мне! Ты, значит, хочешь… – Воздух, проходя через легкие, оглушительно громко свистел у Эла в ушах. – Ты хочешь продлить открытые отношения? Если бы, в идеале, ты могла сама выбрать, ты бы продолжала спать с ней – с нами обоими?

– Да. Но на самом деле это нечто большее, чем просто…

Он и сам не заметил, в какой момент решился на это, но Эл правда смахнул со стола свою кружку, правда дернул за скатерть, так что кружка Вайолет и маленький фарфоровый молочник слетели тоже, на страшный короткий миг зависнув в воздухе, а потом квакнувшись на кафельный пол, так что осколки брызнули по углам, и один стул правда был опрокинут, и он сам потом не помнил, что кричал, когда все лупил и лупил рукой по лаку столешницы. Но всегда будет помнить тишину, после установившуюся, и лицо Лили, снова возникшее в дверях, и лицо Вайолет, которая, отпрянув от него, съежилась на своем стуле. Перепуганная.

Встретив его у метро с сигаретой в руке и пылко расцеловав, Тамсин тут же предложила Элу перебраться в Ноттинг-Хилл, в дом, где живут они с Джонни и еще несколько человек.

– Джонни так часто торчит у меня, что ты можешь занять его комнату, – весело настаивала она. – И в любом случае, это удешевит аренду для всех нас.

– Не то чтобы теперь это было проблемой, – заметил Эл с мрачностью, противоречившей тому факту, что с тех пор, как Гарольд признал, что “лондонский редактор” – это настоящая работа, пусть даже ненавидя все, что проповедовал “РоСт”, в распоряжении Эла, если б он денег хотел, их было больше, чем во всю его взрослую жизнь.

В первую ночь после изгнания Эла уложили в двуспальную кровать в компании Тамсин и Джонни. Спал он плохо, с перебоями; раз, проснувшись, утешился знакомыми запахами старых друзей, а в другой вынырнул из грешного, тревожного сна, в котором их конечности принадлежали враждебно настроенным чужакам, справляющим оргию. Утром, потянувшись обнять Вайолет, обнаружил в руках куда более костлявого Джонни. Кровать словно ухнула сквозь пол, когда он вспомнил, что с ним стряслось.

Тамсин принесла в постель сразу весь чайник и пробормотала: “Ну не славно ли, прямо как в старые времена”. Она погладила Эла по волосам и заставила его поведать им наконец всю горестную историю по порядку.

– Ох, Эл, да ты чертов кретин. Как это на тебя не похоже! – сказала она, когда он, расковыривая пальцем шов пододеяльника, дошел до воплей и разбитой посуды.

– Да уж знаю.

– Но и она это знает. Ничего, все обойдется.

– Пойду‐ка я, э-э, приготовлю нам тосты. – Джонни встал с кровати и напялил на себя эластичные полосатые брюки. Для разговоров о чувствах он совсем не годился, пока не выпьет три пинты, но зато потом его было уже не заткнуть. – У нас есть какой‐нибудь хлеб? Может, я просто… – Натянул через кудрявую голову дырчатый оранжевый джемпер и выскочил за дверь.

Комната Тамсин была как кокон в обертках из тяжелых бархатных портьер, подсвеченный изнутри лампами под красно-оранжевыми абажурами. В камине рос, вырываясь наружу, папоротник. Вот так бы лежать и лежать в этой постели, утопая в мятых расплющенных подушках, подумал Эл и натянул на голову одеяло.

– Послушай, можешь валяться здесь сколько угодно, только не так, как сейчас, не упиваясь чувством вины, – строго сказала Тамсин. – Теперь, когда ты нам подробно все рассказал, я честно не понимаю, что такого ужасного ты сделал. Совершенно нормальная была реакция на то, что тебя выставили из дома, который она делит с кем‐то, с кем намерена по‐прежнему спать!

Но вина Эла стояла как крепость, и ничто не могло пробить ее стены.

В конце концов, разве не договорились они делать все по‐другому, стать другими. Жить иначе, чем прожило свою жизнь косное, несчастное поколение родителей, увязшее в браках без любви или секса, смирившееся с сексистским хламом, потому что “так от века положено и таков порядок вещей”, одержимое рутинными, разъедающими душу требованиями респектабельного существования… Быть открытым значило быть свободным.

Но потом приползла ревность, подлая, ползучая ревность. Приползла и превратила его в монстра.

– Но я сам это предложил! Это была моя идея! Что я мог ожидать, Тамсин, когда сам предложил эти самые открытые отношения? Я должен был предвидеть, что ей может это понравиться! – Эл застонал.