Отравленные клятвы (ЛП) - Джеймс М. Р.. Страница 69

— Николай? — Это второй раз за два дня, когда она произносит мое имя без злобы или язвительности на языке. Это звучит так, как, я думаю, я хотел бы слышать это от нее каждое утро, и это причиняет мне боль.

— В чем дело? Что-то не так?

— У нас твой отец, — тихо говорю я ей. — Я подумал, что ты, возможно, захочешь быть там и посмотреть, что произойдет.

Ее глаза немедленно открываются, и она приподнимается наполовину, морщась при этом.

— Что ты имеешь в виду… вы взяли его?

Я киваю.

— Мои люди сделали это. Я подумал, что у тебя должен быть выбор, если ты хочешь пойти с нами. Или, если ты хочешь, чтобы я позаботился об этом, чтобы тебе не пришлось видеть его снова.

Она качает головой, тяжело сглатывая.

— Нет-нет, я действительно хочу быть там. Мне нужно увидеть его, прежде чем…

Лиллиана не может закончить предложение, и я понимаю. Об этом нелегко думать, когда ты никогда раньше так близко не сталкивался со смертью, особенно со смертью кого-то из твоих близких.

Я протягиваю к ней руку, помогая сесть. Ее зубы впиваются в нижнюю губу, и я могу сказать, что она борется с болью.

— Тебе не обязательно идти, — снова говорю я ей, ненавидя вид того, как ей больно. Я собираюсь еще раз осмотреть каждый из этих синяков на ее теле. — Это будет некрасиво.

— Я знаю, — шепчет она. Она прижимает простыню к груди, когда полностью садится, медленно дыша, чтобы справиться с болью. — Ты можешь помочь мне одеться?

Что-то в том, как она это говорит, уязвимость, о которой я никогда раньше от нее не слышал, разбивает мне сердце. В данный момент мы не противники, какими были с той ночи, когда ее привели в кабинет моего отца. Мы муж и жена, и моя жена нуждается в моей помощи.

Я нахожу в шкафу мягкое свободное хлопчатобумажное платье и приношу его ей, помогая натянуть его через голову. Она слабо улыбается мне, когда оно ниспадает на бедра, ее глаза усталые и печальные.

— Я не могу представить, что ты до сих пор находишь меня привлекательной. — Она указывает на свободное черное платье, синяки на ее руках, бледное лицо, и у меня снова начинает болеть грудь.

Я осторожно протягиваю руку, мои пальцы касаются края ее подбородка. Ее лицо, единственная часть ее тела, которая не повреждена, за исключением синяка на левой щеке, где он ее ударил. Холодная ярость снова наполняет меня, когда я вижу это, и я напоминаю себе, что теперь он у нас. Он заплатит за все это, но сначала мне нужно убедиться, что о Лиллиане позаботятся.

— Я нахожу тебя такой же прекрасной, как в ту ночь, когда я встретил тебя, — нежно говорю я ей. — Я хочу тебя ничуть не меньше. Единственная причина, по которой ты сейчас не на этой кровати со мной между твоих ног, заключается в том, что есть другие вещи, которые мы должны сделать прямо сейчас, и потому что я не уверен, что ты хочешь, чтобы я был там.

На ее лице появляется выражение, которое я не могу толком прочесть. Она смотрит на меня так, как будто не совсем уверена, что обо мне думать, и я жалею, что у меня нет времени узнать, о чем она думает. Но нам нужно идти.

— Ты сможешь дойти до лифта? — Спрашиваю ее. — Я помогу тебе.

Она кивает.

— Мне не нравится чувствовать себя такой беспомощной, — тихо говорит она, не глядя на меня. — Это чувство…

— Я знаю. — И я действительно знаю. Никакая физическая боль никогда не может быть такой ужасной, как душевные муки от того, что я был привязан к этому стулу, наблюдая, как страдают Лиллиана и Марика, и я ничего не мог с этим поделать. — Все наладится. Знание того, что он ушел, поможет.

— Я надеюсь на это. — Ее рука на моей руке, когда мы выходим в жилую зону пентхауса, к входной двери и мимо моей охраны к лифту. Продвигаемся медленно, но мы добираемся туда без каких-либо серьезных сбоев, и моя охрана присоединяется к нам внизу, прежде чем мы идем к машинам.

Это спокойная, тихая поездка на склад. Руки Лиллианы сцеплены на коленях, губы сжаты, напряжение пронизывает каждый дюйм ее тела. Она похожа на статую, застывшую, как будто она может в любой момент разбиться вдребезги от одного слова или прикосновения. Я хочу дотянуться до нее, утешить ее, но я знаю, что это может принести больше вреда, чем пользы.

Я помогаю ей выйти из машины, когда мы подъезжаем к складу, и она на мгновение останавливается на солнце, дрожа.

— Ты уверена, что хочешь туда зайти? — Спрашиваю ее, и она натянуто кивает.

— Я не знаю, подходит ли слово "хочу", — шепчет она. — Но я знаю, что должна. Так что давай покончим с этим.

Я впечатлен ее храбростью, тем явным упорством, с которым она переставляет ноги на всем пути через эту дверь, в теплый, зловонный воздух склада, туда, где ее отец сидит привязанный к стулу, лицом к нам и окруженный охраной. Они не были нежны с ним, и я рад это видеть. Его светлые волосы потемнели от пота и слиплись от крови, а на лице и челюсти уже расцветают синяки. Он поднимает взгляд, свирепо глядя на нас обоих, но я вижу ужас в его глазах. Он знает, что его ждет, и в отличие от меня, он не из тех, кто может отнять у других то, что ему отдали.

Я вижу темное, расползающееся пятно у него в паху и смеюсь.

— Я еще даже не прикоснулся к тебе, а ты уже обоссался. Какой ты мужчина. Какой ты будущий Пахан? — Я снова смеюсь и вижу, как его взгляд метнулся к Лиллиане. — Нет. Не смей, блядь, смотреть на нее. Смотри на меня, ты, предательский сукин сын.

Но его взгляд прикован к дочери, широко раскрытые глаза умоляют, как будто есть хоть малейший шанс, что она поможет ему сейчас.

— Лиллиана. Ты не можешь стоять здесь и смотреть, как он причиняет боль твоему отцу. Где твоя преданность? Где твой кодекс о преданности?

Ее тело напрягается, резко вздрагивая, когда она смотрит на него сверху вниз.

— Ты имеешь в виду, что только ты можешь причинять мне боль? — Тихо спрашивает она, ее голос похож на резкий шепот, вырывающийся из пересохшего горла. — Например, ты можешь заставить Николая смотреть, как избиваешь меня до полусмерти, как угрожаешь мне вещами, о которых не должен думать ни один отец, ты об этом? За исключением… — Ее рот кривится в такой порочной улыбке, что я никогда не думал, что увижу что-либо подобное на ее лице. — Николаю было больно видеть, что ты со мной делаешь. Мне не навредит посмотреть, как он сделает то же самое с тобой.

Она отступает, и я знаю, что это как бы, то ни было, ее молчаливое согласие с тем, что бы я ни хотел с ним сделать, она не станет спорить.

И я делаю много.

Вытащить из него нужную мне информацию несложно. Иван Нароков, не тот человек, который создан для того, чтобы не ломаться. Он никогда не был создан для того, чтобы выдерживать боль. Требуется всего несколько сломанных пальцев и ногтей, прежде чем он рассказывает мне весь свой план, большую часть которого я уже знаю, поскольку он основывался на использовании Лиллианы для достижения своей цели, а затем на использовании этой позиции для получения информации, которая ему понадобится для организации переворота. Чего я действительно хочу, так это имен людей, которые помогали ему. Других предателей, тех, кого я разберу по частям за их готовность предать нас таким образом, и за то, что они помогли Нарокову убить моего отца и причинить боль моей жене и сестре.

Он легко отказывается от них. Вероятно, я мог бы получить от него информацию без каких-либо дальнейших мучений, но на данный момент я причиняю ему боль ради собственного удовольствия, а также ради того, что это заставляет его говорить. Когда он весь в синяках и крови, с лицом, распухшим от моего кулака и его плача, сорванной одеждой и каждым дюймом его тела, отмеченным синяками и ранами, которые он нанес мне, моей жене и моей сестре, я поворачиваюсь к Лиллиане. Я протягиваю ей нож, как и он, выражение моего лица спокойное.

— Ты хочешь это сделать? Это твое право, если ты это сделаешь.

Лиллиана долго смотрит на нож. Я вижу, как дрожат ее губы, как трясутся руки по бокам. Я вижу, как она думает, представляя, как бы это прошло, как бы она себя чувствовала, будучи той, кто оборвал жизнь ее отца. Она смотрит на него, почти неузнаваемого сейчас, кровавый комок дышащего мяса. А затем она снова смотрит на меня и медленно качает головой.