Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 33

— Вот что значит быть атавистом. Вот что со мной не так.

Он отреагировал так, как от него этого стоило ожидать.

— Этот будущий ты, кем бы он ни был, возможно, вспомнит об этом пинке. И, может быть, я тоже окажусь рядом… стану чем-то подобным тебе или чем-то совершенно другим. Но, кем бы мы ни оказались в этом новом мире, есть шанс, что мы встретимся, и когда это случится, ты узнаешь будущую меня. Ты не поймешь почему, но ты меня узнаешь.

Еще один вариант «намасте». Древнее создание во мне приветствует древнее создание в тебе.

— Просто во мне будет что-то этакое. Ты не будешь знать что, зато будешь знать, что ненавидишь меня. Точно так же, как я буду знать, что ненавижу тебя. А что случится потом… кто знает?

Бьянка отодвинула от обеденного стола стул, оседлала его и снова прижала к щеке пакет со льдом, готовясь ждать столько времени, сколько понадобится Греггу, чтобы умереть.

— Ты первый, — сказала она.

Таннер не знал, как долго он пролежал без сознания. Скорее всего, лишь несколько минут, но когда он начал приходить в себя, то не почувствовал хода времени. Это не было похоже на сон. Скорее на наркоз. Было «раньше» и было «сейчас», а все, что между ними, стерлось.

Та дрянь, которую они выпустили в воздух, оставила на память о себе головную боль, свирепствовавшую в глубине черепа. Он все еще сидел в своей клетке, а вот остальные теперь пустовали. Если Таннер остался последним — значит, он больше не новичок.

Они были в дальнем конце тюрьмы. Все они. Все, кроме него. Потому что он был козырем, инструментом, который хранили для позднейшего использования.

И — эй, посмотрите-ка, железный люк оказался распахнут.

Прежде Таннер не мог понять, зачем этот люк вообще нужен, если он ведет в другую часть подвала. Но судя по тому, что он увидел, это было не так… хотя понять, куда именно вел люк, он не мог. В какую-то комнату поменьше, с близкими, теснящими стенами, черными от сажи.

О господи… пусть это будет не печь.

Потому что Зянг, Франческа и новая девица с растрепанными волосами и размазанной тушью… они лежали в этой комнате. Из клетки были видны только макушки и голые плечи. Их раздели. Их связали нейлоновой веревкой так, что они смотрели друг на друга, а их носы и груди соприкасались, и засунули в люк ногами вперед, как будто вязанку дров.

Так господи боже, пусть это будет не печь.

И Таннеру казалось, что это действительно не она. Чем внимательнее он приглядывался, тем меньше понимал, из чего сделаны стены. Они не выглядели металлическими, не были ровными и прямоугольными. Он не видел, где заканчивается комната. Казалось, что стены уходят вдаль, тянутся в темноту, черные и неровные, какие угодно, только не гладкие, где-то бугрящиеся, где-то щербатые, похожие на сделанную из угля глотку.

И что еще страннее — разве может из печи исходить такой холод? Пространство за открытым люком, казалось, выдыхает собственный воздух. Температура в комнате упала, должно быть, еще градусов на пятнадцать, в ней стало так холодно, что дыхание Таннера становилось облачками, уплывавшими к люку, как будто их что-то притягивало. Он не слышал о печах, способных на такое.

Если не считать той, что стояла в сарае Уэйда Шейверса.

Но здесь притяжение, холод, леденящий ужас были во множество раз сильнее.

Лежавшие в почерневшей пасти тоже начинали приходить в себя и пытались отползти друг от друга. Кто-то из них начал бормотать, а потом всхлипывать и рыдать, но кто именно — понять было нельзя. В этом месте все голоса звучали одинаково.

Таннер снова обрел дар речи. Он снова обрел способность двигаться. Он вернулся на свое место у прутьев клетки и забарабанил по ним, умоляя Аттилу и остальных остановиться, пожалуйста, остановиться. Да, он ломался. Очевидно. Вел себя так, словно им будет какое-то дело до того, что говорит одноразовый инструмент. Всего третье утро здесь, и он уже ломался.

Четверка успела стянуть противогазы. Женщина — Эви — подошла к люку, сжимая что-то в руке — меньше бильярдного шара, больше бейсбольного мяча, окрашенное в армейский оливковый цвет. Она выдернула чеку, позволила пружине вытолкнуть рычаг, и засунула гранату в промежуток между связанными телами пленников. Аттила захлопнул люк, оборвав их крики, и быстро повернул штурвал, чтобы запереть его, — как раз перед тем, как изнутри раздался приглушенный грохот взрыва, еще ближе подтолкнувший Таннера к грани потери рассудка.

Но еще более безумным было то, что звук взрыва не прекратился. Он продолжился, постепенно меняясь, удаляясь в невообразимую даль, словно по трубе, и в конце концов трансформировался в непрерывный звон. Он был гулким — нечто среднее между гудением колокола и гонга; это был звук призыва. От его глубины дрожал пол. Прутья клетки тряслись в руках Таннера.

Когда Аттила снова открыл люк, вид бойни оказался таким же ужасным, как Таннер и ожидал. Зянг, Франческа… он узнал их не слишком хорошо, на это у него не было времени, но он заботился о них так же неистово, как если бы они были друзьями. А теперь они вместе с только что приведенной девицей окрасили стены взрывной камеры. Они стекали с железной двери. Они стали мясом, и падалью, и мешаниной изломанных ребер.

Но вскоре, под взглядами неподвижно стоящих Аттилы и его приспешников, они снова зашевелились.

Сами по себе?.. Нет, это было похоже на тот случай в горах, когда Таннер увидел, как труп чернохвостого оленя вздрогнул и задвигался, и лишь через несколько секунд заметил пуму, утаскивавшую его в кусты. Вот только здесь причина оказалась не такой прозаической, как падальщик. Зрелище было столь же зачаровывающим, сколь и отвратительным, потому что Таннер не мог поверить в то, что это происходит на самом деле.

В не успевшем рассеяться дыму он начал различать то, что заставляло трупы шевелиться — щупальца и усики, выползавшие из глубины. Они тревожили дымку, вытесняли дымку, сливались с дымкой. Они ощупывали и обволакивали, обвивали и окружали, и кормились. Чем усерднее они трудились, тем краснее становились, тем легче было их разглядеть, словно из ниоткуда проступала кровеносная система. Они пили, и переваривали, и утаскивали кости с собой во тьму. Они осушили стены камеры, после чего выползли наружу, чтобы очистить от крови пол и все щелочки и механизмы люка.

Таннер никогда не видел ничего настолько нечестивого.

Что до Аттилы, до Дезмонда, до Грегора и Эви — их безмолвное наблюдение он мог истолковать только как благоговение.

Щупальца делали свое дело не спеша, но в конце концов уползли обратно, и камера стала выглядеть достаточно чистой, чтобы в следующий раз жертвы ни о чем не смогли догадаться. Люк с лязгом захлопнулся, штурвал повернулся, и жадный до костей холод остался внутри.

Когда остальные ушли, Аттила задержался, глядя на пленника свысока. В какой-то момент Таннер соскользнул по прутьям на пол.

— Когда их набирается трое или больше, зов получается сильнее — не спрашивай почему. Моя лучшая догадка? Дело в какой-то критической массе, — сказал Аттила. — Слыхал, как проповедники болтают о прямой связи с Богом?.. Здесь это не пустые разговоры.

— Бог, — прошептал Таннер. — Это был ваш…

Закончить он не смог.

— Как я говорил тебе той ночью, это всего лишь ярлык, который передает суть. Масштаб, помнишь? Величина. Не роль.

— Но вы все равно приносите… — Холод сковал его так, что Таннер едва мог пошевелиться. — Жертвы.

— Тут ты меня поймал. — Аттила указал оттопыренным большим пальцем на клетки. — Они рассказали тебе, что они такое? Наверняка ведь, после того как ты завоевал их доверие этим своим решительным характером.

— Они называли себя атавистами. Да. Они рассказали мне, кем себя считали. Кем, видимо, считаете их вы.

— Увидеть — значит поверить. Ты смотрел то же шоу, что и я. Теперь ты веришь?

— Я верю в то, что вы — самые больные пародии на человека, о каких я только слышал.