Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 68

Я высунулся в окно, лишь когда мне показалось, что она закончила, не столько допев песню, сколько забросив ее, и спросил через пустоту между нашими домами:

— А что это за песня?

До этого я видел лишь ее силуэт, худую фигуру, бродившую по комнате, до которой не дотягивались лучи солнца. Но теперь она подошла к окну, резко уперлась локтями в подоконник и хмуро посмотрела на меня. Ее прямые каштановые волосы качнулись над запястьями, будто пересылая мне ее недовольство, а одна рука метнулась к поднятой оконной раме и стиснула ее, словно собираясь захлопнуть, но потом девочка меня разглядела и остановилась, хотя голос ее все же оказался сердитым:

— Ты что, все это время за мной следил?

— Я был тут первым, — ответил я. — Я всегда был тут первым.

— Значит… ты должен был представиться, вот что ты должен был сделать. — Судя по тону, она подозревала во мне дурачка. Мне показалось, что ей намного больше лет, чем мне, двенадцать, а то и целых тринадцать, и это сильно меня задело, ведь это значило, что она уже многое повидала и прекрасно разбирается в дурачках. — Потому что это вежливо.

Я извинился и снова спросил ее о песне.

— Ты ее не поймешь. Ты ведь не знаешь языка.

— Какого языка?

— Языка этой песни. — Теперь она говорила так, будто окончательно убедилась в том, что я дурак. А потом вдруг перестала хмуриться, словно переосмыслив свою суровую оценку. — Она не отсюда. — Девочка снова помолчала и добавила: — Она не для этого места.

— А-а, — сказал я так, словно понял, о чем она говорит. — Тогда что ты тут делаешь?

Она как будто меня не услышала, хоть я и знал, что это не так, и мне стало стыдно, что я вообще задал этот вопрос. Сперва я счел ее не слишком симпатичной, но теперь начал в этом сомневаться, подумав, что меня ввели в заблуждение игра света и раздражение девочки. А еще я гадал, не собирается ли она выпрыгнуть из окна или вывалиться из него, перегнувшись через подоконник. В том, другом мире тремя этажами ниже соседский дом окружала дорожка из квадратных каменных плит. Такого падения никто бы не пережил.

— Я рисую, — решил я отвлечь девочку, чтобы спасти ее жизнь. — Хочешь посмотреть?

Хоть мне и нельзя было больше рисовать, несколько старых картинок я все-таки спрятал.

— Может, потом, — сказала она и выпрямилась. Как и до этого, ее рука метнулась к раме и на несколько мгновений задержалась на ней, но, исчезая в комнате, девочка все-таки оставила окно открытым.

Той ночью, когда везде погас свет, я лежал в кровати и представлял, как она делает то же самое. Я боролся со сном, пока мог, на случай, если она споет какую-нибудь новую песню или повторит прежнюю. Впрочем, вместо этого она могла и заплакать — со мной это случилось в первую ночь после того, как меня переселили на третий этаж; однако перед тем, как я заснул, мне подумалось, что я не слышу девочку, потому что она лежит в темноте, ожидая услышать меня.

Будущее, которое я для себя воображал, родилось, должно быть, из чего-то увиденного по телевизору — он помог мне поверить, что я сумею создать из своих увлечений жизнь, которая унесет меня далеко-далеко, туда, где меня будут любить тысячи людей. Я мечтал стать фокусником — позже вам станет понятно почему.

Я часами продумывал свое представление, и вскоре мне наскучила мысль о том, что я буду всего лишь сбегать из смертельно опасных ловушек и заставлять слонов исчезнуть. Признав это, я словно разблокировал что-то внутри себя, открылся для перспектив, которые мог воплотить в жизнь я и только я.

Кажется, эти видения никогда не приходили ко мне, когда я спал; не были они и мимолетными мечтаниями. Я проводил долгие дни во снах наяву, в которых нанимал ассистентов и ассистенток, полных доверия и улыбок, безоговорочно готовых подчиняться моей воле, и запирал их в ящиках. Затем появлялись пилы, с гудением и скрежетом вгрызавшиеся в эти ящики, делившие их на четыре, пять, даже на шесть частей, которые я эффектно раздвигал, прежде чем перейти к следующему акту. На это уходило немало времени, потому что ни мои зрители, ни я никогда не удовлетворились бы всего одним расчлененным ассистентом. Это было бы лишь повторением давно известного фокуса.

Распилив и рассеяв по сцене всех ассистентов — улыбающихся, машущих руками, топающих ногами в отдельных фрагментах ящиков, — я принимался собирать их заново, но никогда не такими, какими они были изначально. Им было уготовано нечто лучшее. Для начала я просто менял местами руки и ноги ассистента или приживлял улыбающуюся голову ассистентки к ее животу. Потом, искупавшись в аплодисментах после этого трюка, я сочетал части тела двух разных ассистентов и, наконец, даровал паре из них больше конечностей, чем было у них изначально, превращая их в людей-пауков; те же, кто остался без рук и ног, извивались на сцене, точно предназначенные им в добычу гусеницы.

Однако эти воображаемые представления всегда заканчивались тем, что мои ассистенты, словно марионетки, плясали на сцене, демонстрируя зрителям, что они довольны своими новыми телами, а все драмы, разворачивавшиеся несколькими минутами раньше, были не более чем спектаклем. Так все могли вернуться домой без забот и тревог, зная, что иногда боль — это не более чем иллюзия.

Пару дней спустя я выяснил, что ее звали Рони — это было сокращение от Вероники, а теперь еще и от Ронни. Она заявила, что когда-то несколько лет мечтала стать мальчиком и писала свое имя как «Ронни», писала его снова и снова, когда оставалась наедине с ручкой и листом бумаги, и ей не нужно было объяснять мне почему.

Но хоть я и понимал ее тягу к бумаге, я не понимал, откуда она взялась. Почему Рони хотела стать мальчиком? Мне пришлось задать этот вопрос очень много раз, прежде чем она дала мне хоть какой-то ответ.

— Ты мальчик, — сказала она, стоя у своего окна. — Кого ты убивал?

Жуков, ответил я ей. И еще рыб — я помнил, как один раз ходил на рыбалку с дедушкой, и мы их не отпускали, а значит, это было убийство. И пару птичек — это когда мне дали поиграть с пневматической винтовкой, которую подарили моему другу. Больше я ничего не мог вспомнить. Кроме еще нескольких случаев. Но мне казалось, что они не в счет — ведь настоящие убийства совершают с умыслом.

Рони, кажется, надеялась на большее, но прежде чем я успел выдумать что-то еще, какую-нибудь бессмысленную ерунду, которая не отпугнула бы ее от окна навсегда, она задала мне новый вопрос:

— Правда ведь, если бы ты не был мальчиком, тебе сложнее было бы это сделать?

— Не знаю, — ответил я, потому что ни разу в жизни не был девочкой. Хотя — да, я мог себе представить, что они более брезгливо будут относиться ко всему, связанному с убийствами. — Наверное. Скорее всего.

— Вот видишь.

В тот момент я порадовался, что я не девочка, потому что мне казалось, что они говорят загадками. С другой стороны, если бы я был девочкой, то, может быть, понял бы все, что она пытается мне сказать, не произнося этого впрямую.

— Я кое о чем слышала в школе, — сказала она.

Я кивнул и смутно припомнил, что это такое.

Она ткнула пальцем вправо, в сторону парка, на который выходили фасадами дома нашего квартала. Сейчас он был ярко-зеленым, и люди — маленькие пятнышки цвета на тропинках и между деревьев — наконец-то снова ходили туда гулять, а время от времени, когда ветер дул в нужную сторону, до меня доносился смех, и я мечтал узнать, что же там случилось забавного.

— Я слышала, что зимой, после Дня благодарения, там три раза, в три разных дня, находили безголовых людей, — сказала Рони. — Это точно не какая-нибудь девочка сделала. Она бы о таком даже и не подумала.

— Правда? — К этому моменту я уже достаточно сблизился с Рони, чтобы решить, что если я с ней немножко поспорю, ничего страшного не случится. — Это кто тебе сказал?

— Ну ладно, подумать она могла. Но никогда бы этого не сделала.