Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич. Страница 77

Но перед отъездом суровую клятву хотелось взять с Ивана:

- Из похода вернешься, и слушать ничего не хочу – чтоб со мной в палатах жил постоянно! И к жене своей ни шагу более! – Эх, жестоко сердце женское.

- Государыня… - Склонил в покорном согласии буйную голову, глянул снизу, улыбнулся, блеснул очами, так что сердце Елены замерло… и, ни «да», ни «нет» не сказав, засмеялся, распрямился, шапку меховую нахлобучил, заломил на затылок и полетел прочь соколом.

Полки московские пошли к Смоленску и далее. Запылали села и предместья городов литовских. От Новгорода другая рать выступила, Борисом Горбатым ведомая. Всего каких-то 15 верст до Вильно не дошла. Третья, во главе с братом любимца Федором Телепневым, из Стародуба на Мозыль и Могилев отправилась. Жгли, убивали, пленяли.

Король Сигизмунд Старый в Вильно отсиживался, на удары русских не отвечал. Столица Литовского княжества давно стала его постоянной резиденцией. В Кракове же всем теперь заправляла королева Бона Сфорца, и рядом с ней старый король чувствовал себя неуютно. Дочь миланского герцога Галеаццо была фанатичная католичка, ревностная блюстительница нерушимой святости брачных уз, жестоко и беспощадно пресекавшая все попытки Сигизмунда завести интрижку на стороне. Старый король до сих пор не был прощен даже за длительное увлечение в молодости обворожительной пани Катаржиной Тельницкой, от которой у него были аж трое детей – Ян, Регина и Катаржина. Существование любовницы, хоть и бывшей, прижитые от короля дети, всё это жгло смертельной обидой сердце пылкой и ревнивой до безумия итальянки:.

- Подобные оскорбления смываются только кровью и страшными предсмертными муками виновных!

. Саму Тельницкую Бона Сфорца отравила сразу, как стала женой польского короля, затем постаралась избавиться и от детей. Первым должен был погибнуть сын Сигизмунда Ян, виленский епископ. Вспыльчивый пан Станислав Радзивилл, науськанный королевой, затеял драку во время сейма и, выхватив саблю, нанес страшный удар своей жертве. Но Ян выжил и благоразумно спрятался на время в своем имении Шавли , подаренном отцом. Настала очередь его сестры Регины и в ход снова пошел яд. Младшую Катаржину спасло лишь то, что вовремя вышла за француза Георга де Монтферо и укатила во Францию. Оттого боялся Сигизмунд Старый свою жену и предпочитал сидеть в Литве.

Только из Вильно терпящий поражения король никак не мог раскачать и заставить Польшу вмешаться, придти на помощь войскам литовским. Паны ясновельможные ворчали, неохоту свою не скрывали, ссылаясь на татарскую опасность. В Крыму междоусобица вышла. Ислам-Гирей восстал против Саадат-Гирея, сверг его, не признал присланного из Стамбула родного дядю Саип-Гирея , начал с ним войну. Гадали паны, куда теперь орда метнется – на Русь или на Польшу с Литвой? Ислам-Гирей с Москвой заигрывал, шертную грамоту прислал. Хитрил татарин, свою выгоду искал, с азиатским коварством предложил:

- Кто недруг великому князю, а мне друг, тот и ему друг… - намекал на поляков с литовцами, заодно пушек требовал в подарок и денег за союз. Пока выговаривали послам татарским, что негоже такое предлагать, полки из похода вернулись. На Себежском озере, на литовской земле, крепость возвели. Стены, хоть и деревянные, да место удачное – на мысу высоком, далеко в водную гладь вонзившимся. Оставили там 500 пищальников псковских с воеводой Иваном Бутурлиным.

Государыня Елена успокоилась. Войны на время прекратились, Иван в ее покоях расположился, ревность улеглась, иногда лишь покалывала, когда просился отъехать деток навестить, но не больно, так, назойливым комариком подозрений старых. Да и Ваня поменялся со временем. Стал больше в дела государственные вникать, на бояр покрикивать, ее не стесняясь, словно трон великокняжеский к себе примеривать. Челобитчиков сам принимал, а они охотно к нему шли, потом Елену уговаривал в их пользу рассудить. За ним и весь род Оболенских стеной вырос. Вроде б и безопасно, да холодком терема иногда отдает.

- Ну, да и пусть! – Махнула рукой. – И так голова кругом. Литва не отстает, с Крымом непонятно чья сила верх возьмет, из Казани недобрые вести приходят. – Иногда точил червь сомнения:

– Женскую ли ношу взвалила на себя? Может и прав был тогда деверь Юрий Дмитровский? – Но отгоняла от себя мысли дурные. Сыновья ведь растут. Не только ради себя, ради них сохранить надо державу от Василия доставшуюся. Им передать, а самой и правда отъехать куда-нибудь с Ваней любимым. В круговерти дел на сыновей времени не оставалось. Видела изредка на приемах, да и то только одного – Иоанна, (она любила именно так его называть, в честь великого деда), когда мальчика наряжали послов принять, рядом с ним сидела неподвижно, этикет соблюдая. А так хотелось прижать, поласкать, зацеловать в макушку пушистую. Изводилось сердце материнское, краем глаза наблюдала, как ерзал и скучал мальчонка на троне, как неудобно было ему сидеть, почти согнувшись под тяжестью одежд, расшитых жемчугами, каменьями да золотом, как смотрел глазенками широко раскрытыми, непонимающими - зачем все это? - на церемонии долгие и пышные. И с радостью убегал, отпущенный на свободу к мамкам, к Челядниной, а не к ней, провожавшей его грустным взглядом и возвращавшейся к другим заботам, числа которым не счесть. Помимо войн и крепостей новых, дела внутренние добавлялись – беднел народ из-за того, что деньги мельчали, купцы торговать боялись, цены росли, покупатели обман в том видели, а другие богатели корыстолюбиво – деньги обрезали, переливали, примеси подмешивали, сами чеканили, а вес уменьшали. Елена приказала:

- Всех обрезчиков и подельщиков казнить сурово – руки рубить, в глотку олово заливать. Деньги собрать и перечеканить заново.

Из одного фунта серебра без всякого примеса теперь должно выходить было 6 рублей. В рубле 100 денег. На монете по-прежнему «ездец» изображался, но вместо меча у него в руках теперь было копье, оттого монету прозвали «копейной» или «копейкой».

В это время тихо скончался в заточение родной брат покойного государя Василия князь Юрий Дмитровский. Поговаривали, что голодом его уморили. Младший Андрей Старицкий в ужасе в уделе своем спрятался, носа боялся показать, в Москву наотрез приезжать отказался – больным объявился. Лекаря к нему послала Елена, да вернулся немчин, развел руками – не допустили.

- Да черт с ним, путь сидит там! – Отмахнулся от Елены Иван Оболенский. – Они ж с братом спали и видели, как трон из-под тебя выдернуть! Одним меньше стало, другой, глядишь, сам от страха помрет. О Литве надобно думать, со Старицким потом разберемся. Крым волнуется, набегов можно ждать. Пусть сидит, войска бы у него токмо вытребовать, да присяги повторной. Пошли в Старицу Крутицкого епископа Досифея, к клятве церковной привести твоего деверя, чтоб не помышлял о злобном под страхом Божьим. Может, уговорит его архиерей…

Мучила Елену еще одна мысль тайная… Врут все, что сердце материнское знает точно, кто отец ее ребенка, когда с двумя мужчинами ночи делила. И так и этак вглядывалась она в старшего Иоанна, то Василия черты виделись, то любимого Овчины-Оболенского. Хранила тайну страшную в самой глубине сердца, сколько раз от страха замирала, когда Василий был жив, вдруг заподозрит неладное, вдруг донесут ему о том, кто проникает на его место, на перины пуховые ложится, пока великий князь московский на охоте развлекается. Отлегало от сердца, видя подлинную радость Василия от детей своих, но сомнения-то не покидали. А Ванюше и словом не обмолвилась. Инстинкт материнский останавливал, хоть в припадке ревности и жаждала бросить ему в лицо:

- К своим торопишься? А про другого и не вспоминаешь? – Но немели губы, рот на замок закрывался, ком вставал в горле, не позволяя ни единому звуку вырваться. Лишь взгляд бросала укоризненный, который князем Иваном по-своему понимался - ревностью женской.

Бремя забот государственных все тяжелело, цепями сковывало - не вырваться из них. До детей ли тут? Ночью, прижимаясь к Ивану, шептала иногда: