Крепостной Пушкина 2 (СИ) - Берг Ираклий. Страница 37

Ни знатный вельможа, ни представитель семьи ведущей род от Рюрика или Гедемина, а простой дворянчик, только вышедший в свет из-под маменькиных юбок, попадая в Петербург глядел с любопытством, интересом, качал головой, восхищался устройством, вздыхал (считая, что от него этого ждут), ругал Москву «цыганским табором» и «купеческим городишкой», вообще всячески отдавал предпочтение столице, но делал это с такой нежностью к ругаемому объекту, что петербуржцы интуитивно ощущали подвох.

— Эх, когда же настанет время, чтобы и наша Москва стала хоть вполовину хороша как град Петров? — вещал очередной москвич своим новым друзьям в каком-нибудь заведении существующим специально для укрепления дружбы. — Вот нет никакого сравнения. Здесь все ровно, аккуратно, и полицейские не пьяные с утра. Сразу виден закон и порядок. А у нас что? Улицы все вкривь да вкось. Кареты порою проваливаются, а всем как дела нет. Бардак.

— Ну что вы, право, — возражал ему польщенный новый друг, — бывал я в Москве, это прекрасный город. Не Петербург, конечно, но очень красив и обладает своей прелестью.

— Азия-с! — не принимал утешений москвич. — Уж мне виднее, поверьте. Чистый восток. Ах, как в Москве живут! Если человек не обедает, то он как минимум чай пьёт, или думает об ужине. Уж я то знаю. Одно выручает — мундиры. Снять их, да одеться по-персидски, так никто и не отличит. Другое дело вы. Хотел государь наш Пётр Алексеевич здесь видеть град не хуже любого германского — так и вышло. Вас хоть в китайское обряди, все равно не обманешь, сразу видно — город не хуже, а лучше любого немецкого. Я в том уверен, пусть и не был у басурман. Взять всех отсюда, да отправить королю Прусскому, а оттуда людей — сюда, никто и не заметит подмены. Молодцы.

Собеседник вежливо кивал, но чудилось ему в источаемых похвалах нечто иное, не высказываемое вслух. Будто гость не столько хвалит, сколько упрекает. «Не заигрались ли вы в немцев?» слышалось в речах москвича.

Сама Златоглавая занимала в империи особое место. Особость начиналась с власти, или, лучше сказать — особому месту особая власть.

С одной стороны, непосредственно город относился к Московскому уезду, то есть являлся уездным городом, со своим уездным предводителем дворянства. Поскольку он (город) был довольно большой, то хватило его и на губернию, именуемой по нему Московской, значит город одновременно являлся ещё и губернским городом, с губернским предводителем дворянства. Раз есть губерния, то должен наличествовать губернатор. Он наличествовал. С другой стороны, Москва казалась великоватой и для губернии, потому губерния входила в генерал-губернаторство. Одна. То было исключением, ведь генерал-губернатору вменялся в обязанности надзор над несколькими губерниями разом, но… и здесь фактор Москвы перевешивал. В наличии, таким образом, имелись и губернатор и генерал-губернатор, власть которых делилась не совсем точно, чтобы не сказать ситуативно.

Безобразов Москву любил, сам не зная почему и не задумывался об этом. Ему в ней было хорошо. Вот и сейчас, сильно уставший после пути из Санкт-Петербурга, он с чувством облегчения сдал коня у въезда и пересел в коляску.

— Пошла! — объявил извозчик, добавив несколько прилагательных. Пётр улыбнулся: знаменитый указ Елизаветы о запрещении бранной речи в Москве никто не отменял уже скоро как век, вероятно в ожидании, что произойдёт чудо и он начнёт действовать.

Добравшись до нужного места, Безобразов прошёл мимо ограды одной из известных всему городу усадеб. Проигнорировав роскошные ворота, он двинулся дальше, к менее приметной калитке, замок которой открыл ключом. Попав внутрь, Пётр оказался в неком подобии парка, где на небольшом пространстве кусты и деревья росли столь густо, что почти сразу укрыли его от любых любопытных глаз. Пройдя до построек, он свернул в сторону небольшой избушки у хозяйской конюшни. Его заметили работавшие там люди, но никак не отреагировали. Пётр открыл дверь и скрылся за ней.

Несколько часов спустя, когда начало темнеть, к избушке подошёл крепкого вида высокий крестьянин и сильно дважды стукнул в дверь, после чего отошёл. Дверь отворилась, из неё показался Пётр Романович, но в виде не самом привычном. Теперь он был монах, множество которых обитало в Москве, и если не поверить в возможность быстрого роста бороды, то можно было сделать вывод о том, что она накладная. Выглядело, впрочем, гармонично. Безобразов ссутулился и молча двинулся по известному ему направлению.

Путь привёл его на Красную площадь, по которой он неспешно прошёлся до Верхних торговых рядов к памятнику Минину и Пожарскому. Там он поклонился, осеняя себя крестным знамением. Затем полюбовался собором Василия Блаженного и свернул к Спасским воротам Кремля. Там его пропустили беспрепятственно. Пройдя мимо Малого Николаевского дворца, по Ивановской площади он подошёл к ограде зданий Чудова монастыря. Здесь пройти было уже сложнее и бдительный страж задал Петру вопросы, ответы на которые, впрочем, совершенно удовлетворили его, после чего Безобразов степенно двинулся дальше.

— Вы не убили его. — резкий неприятный голос утверждал, а не спрашивал.

— Не убил.

— Отчего же, позвольте узнать? Вам помешали? Предупредили? Вас ожидала засада?

— Нет.

— Быть может, после вашей предыдущей неловкости, наш друг прибавил к кольчуге латы и спит в них подобно Байярду?

— Нет. Всё куда проще.

— Окажите любезность, объяснитесь.

Безобразов подавил вздох. Он чувствовал раздражение.

«Хоть ты и гвардия, но не по чину говоришь. Нашёл себе холопа» — подумалось ему, но всё-таки ответил ровно:

— Рука не поднялась, Аркадий Аркадьевич.

Фигуры замерли. Перед Петром за небольшим столом сидело три человека, даже здесь, в полумраке монашеской келье, превращенной в импровизированный кабинет, с прикрытыми капюшонами лицами.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите, друг мой? — намного мягче спросил тот же голос.

Безобразов промолчал, нащупывая пистолеты.

«У меня два выстрела, оба в него. Потом броситься на остальных. И всё. Живым отсюда не выбраться. Но лучше так, чем сдохнуть как собака.»

— Вижу, что отдаёте, — продолжил его собеседник, — и тем не менее пошли на нарушение клятвы. Я, право, в недоумении.

Сидящий по центру стола поднялся, жестом оставил сидеть своих подручных, и, заложив руки за спину, подошёл к маленькому оконцу.

— Устал я.

— Устали. — задумчиво повторил Аркадий Аркадьевич. — Но недостаточно, не так ли?

— Не понимаю вас.

— Уставший человек желает обыкновенно, чтобы то от чего он устал закончилось. Видимо, вам кажется, что ваше желание таково. Я же считаю, что ваша усталость преувеличена. Иначе вы бы попросту пустили себе пулю в лоб, и всех делов. Но не явились бы сюда вооружённым до зубов.

Безобразов вздрогнул. Сидящие за столиком фигуры напряглись.

— Я угадал, не так ли? — Аркадий повернулся и с видимой под капюшоном улыбкой смотрел в сторону Петра.

— Не волнуйтесь понапрасну, братья, — продолжил проницательный собеседник, — пожелай ротмистр убить меня и никто из нас не успел бы помешать ему. Не потому ли мы и выбрали его? Верный глаз и твёрдая рука, везение, что, может быть, важнее всего. Кто мы против этого?

Аркадий сел на свое место, демонстративно складывая руки в замок.

— Вижу, вы удивлены, Пётр Романович? Молчите? Но это так просто. Уставший человек попросил бы присесть первым делом, тем более, что правила нашей…ммм… организации несколько отличны от петровской табели о рангах. Напомню, что все мы равны. И вот вы являетесь, напряжены, стоите столбом, дерзите. Практически плюёте в лицо, зовете меня по имени, что вообще нарушение одного из основных наших правил. Заявляете об усталости в ответ на вопрос о задании и чего-то ожидаете. Логично предположить, что вы желаете взрыва, эмоции. После чего все действительно бы закончилось для нас с вами, не спорю. Я лишь замечу, что человек стремящийся не просто уйти от усталости, но и уничтожить, так сказать, её причину — устал недостаточно. Он способен ещё бороться. Ваша усталость не физическая, а умственного характера. Тем более, что физически вы хороши как никогда, не так ли? Не вы ли не так давно радовались удивительному исцелению вашей больной ноги? Говорили будто обрели вторую юность? Вывод — ваш дух что-то смущает, ваш дух протестует. И вот вы, надумав себе всякое, даже не замечаете как дороги нам, ведь ради вас и я нарушил клятву.