Ученик лоцмана (СИ) - Батыршин Борис. Страница 7

Есть и другое соображение: ну, ладно, пущу я в ход нож или ракетницу, покалечу его, или вовсе убью — а дальше что? Доказывать, что действовал в пределах необходимой самообороны? Это ещё бабушка надвое сказала, получится ли. Привязать к ногам трупа запасной якорь, да и спустить за борт? Брось, парень, не решишься ты на такое, не то воспитание, интеллигентское, московское…

Нет уж, лучше подождать развития событий. На противоположном берегу расположен пограничный пост, если встретится мотобот пограничников — можно подать сигнал сиреной (вон она, рукоятка), и тогда «пират» наверняка не решится стрелять, пограничники догонят и будут разбираться, что к чему.

Значит — решено, ждём и не геройствуем. Любопытно только, зачем ему понадобился этот несчастный буй? Если хочет высадиться на острове Великий, так куда быстрее пересечь пролив поперёк. Собирается в Кандалакшский залив? Вроде бы логично, но буй тогда ни к чему, осадка у дорки небольшая, можно идти и под берегом… Ну, хорошо, прошли, миновали оконечность Великого — а дальше куда? Через весь залив, открытой водой, вдали от берегов — и дальше, к гирлу Белого моря? Солярки хватит километров на сто, не больше, а если идти как сейчас, на парусах, то на такой переход понадобится никак не меньше недели. А как с отдыхом и сном, с вахтами, которые придётся нести по очереди? В таких условиях не получится всё время держать невольного напарника под прицелом, и даже собака не очень-то поможет. А если испортится погода? Сейчас небо, вроде, чистое, но у западного края горизонта видны какие-то подозрительные облака, вызывающие в памяти известный всякому моряку «метеорологический» стишок:

'…Если тучи громоздятся

В виде башен или скал,

Скоро ливни разразятся,

Налетит жестокий шквал…'

Ну, положим, в ближайшие три-четыре часа особые катаклизмы нам не угрожают — а вот дальше что? Погода на Беломорье капризна и богата на поганые сюрпризы…

Или кто-то ждёт его в заливе, неподалёку — и тогда, миновав буй, он укажет мне курс, к точке рандеву? Вопросы, вопросы… и ни малейшего намёка на ответ. А значит — пора перевести дух, сосчитать до двадцати пяти и попробовать наладить со странным террористом хоть какие-то отношения.

Увы, разговора не получилось. «Пират» выслушал мои вступительные сентенции, буркнул: "помолчи, парень, вот пройдём буй, и сам всё увидишь…' — и поворочался, устраиваясь поудобнее. Я, хотел, было, спросить, что это именно я там увижу, но вовремя прикусил язык — дальнейшие расспросы после такой отповеди тянули уже на потерю лица, да и к результатам вряд ли привели бы. Собака по-прежнему не отводила от меня внимательных орехового цвета глаз, и хоть ствол «Веблея» уже не смотрел мне в лоб — желание продолжать беседу куда-то испарилось. Ветер тем временем усилился, но скорость, против ожиданий не снизилась, а даже выросла. У меня мелькнула даже мысль предложить поставить кливер, но в итоге я воздержался. Ему надо — пусть и торопится, а я пока посижу, подожду, что будет дальше.

Когда до буя, здоровенной плоской бочки, сплошь покрытой рыжими подтёками ржавчины, с решётчатой конструкцией, наверху, на которой мигала в определённом, несомненно, указанном в лоциях ритме яркая жёлтая лампа, осталось не более километра, «пират» засунул револьвер под мышку и снова полез в сумочку. При этом он забыл бросить на меня многозначительный взгляд — «не дури, парень, я за тобой слежу…» Я и не дурил — наоборот, принялся наблюдать, как он возится со своим диковинным устройством. На этот раз на это ушло не больше минуты; буй за это время заметно приблизился, и «пират», спрятав «астролябию» на место, перехватил револьвер и распорядился обходить буй так, чтобы оставить его слева — «со штирборта», как он выразился. Я послушно налёг известным местом на румпель, грот захлопал, «пират» торопливо заскрипел шкотами, и в этот момент на нас — на меня, на дорку, на пирата вместе с его собакой — навалилась темнота.

IV

…тьма, непроницаемая, пахнувшая ледяным холодом, мгновенная слепота, сопровождавшаяся мгновенным онемением всех прочих органов чувств — навалилась и тут же пропала, словно её и не было вовсе. Но то, что пришло ей на смену, не было похоже на привычный пейзаж Великой Салмы — ни островов по бортам, ни мелкой серо-голубой ряби, отражающей бледное беломорское небо с редкими облачками. Полоса волнующегося моря, взвихренная барашками, какие появляются, когда ветер перескакивает отметку в шесть баллов по шкале Бофорта, а возле снастей стоячего такелажа раздаётся, сначала лишь в порывах, а потом и на одной ноте тонкий свист. Только сейчас порывов не было — ровно задувало в корму, в классический фордевинд, и дорку несло по этой прямой, как стрела, морской дороге. Нет, не дороге даже, а по тоннелю, края которого, разлинованные гребнями волн и пестрящие барашками сначала плавно, а потом круче и круче загибались вверх, сливаясь где-то там с полосами туч, стремительно несущихся по небу. И не осталось в мире больше ничего, кроме этой грандиозной трубы, ряби волн, переходящую в рябь облаков — а ещё заунывного, протяжного, порой свиста возле вант на мачтах «Штральзунда»…

Волны поддавали в корму с регулярностью метронома и с силой парового молота, заставляя многострадальное судёнышко дорку нелепо «козлить» на манер задурившей лошади. Бушприт при каждом таком «пинке» зарывался в волны, а перо руля, наоборот, поднималось из воды почти целиком. Мне, впрочем, некогда было свешиваться с кормы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Румпель словно сошёл с ума — он рвался из стороны в сторону, словно живой, и пришлось оставить привычную фривольную позу и вцепиться в него обеими руками.

Удивительно, но ветер продолжал ровно дуть всё в том же направлении, гоня дорку вдоль тоннеля — толчки, вырывающие румпель из моих рук, создавали одни лишь волны. Барашки росли, сливаясь с сплошные пенные полосы, однако волны не увеличивались, и только шестибалльный свист ветра перерастал постепенно в вой — грот угрожающе выгибался под напором ветра, стаксель последовал его примеру, и я отстранённо, словно и не было меня здесь вовсе, словно речь шла о вычитанной в морском романе сцене буйства стихий, прикидывал, что случится раньше — лопнет вантина, не выдержит грота-штаг, или разлетится клочьями прочнейший дакрон?..

— Рифы! Рифы брать! — заорал, перекрывая вой ветра «пират». Не дожидаясь моего ответа, он отдал гафель-гардель, прослабил дирик-фал, и тут же, под оглушительных хлопки заполоскавшего грота, принялся обоими руками собирать парусину складками к гику и притягивать его риф-сезнями. Я замешкался, крепя оттяжки на румпель (вообще-то это следовало сделать сразу, как только мы оказались посреди этого космического безобразия стихий, заключённого в невозможную трубу), а когда затянул последний узел — кинулся на помощь. Вдвоём мы взяли три рифа; я подтянул повыше гафель, накрепко закрепил снасти на утках; «пират» к тому времени закончил возиться с яростно сопротивляющимся гиком, и я видел как шкотовый угол, мечущийся по ветру, припечатал его по лбу массивным железным люверсом, но он только отмахнулся от удара, словно от надоедливой мошки. «Штральзунд» швыряло из стороны в сторону, зафиксированный в диаметральной плоскости руль не справлялся, румпель мотало из стороны в сторону, и я, сбивая пальцы, полез обратно в кормовой кокпит. Оттяжки уже успели разболтаться под напором волн, и я не стал их сбрасывать — животом навалился на изогнутый, выклеенные из нескольких слоёв дерева, румпель и стал править вдоль ветровой трубы, стены которой уже окончательно слились в сплошную бурлящую поверхность, и нельзя было разобрать, где заканчиваются волны, и начинаются рваные клочки туч.