Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей. Страница 57

Общенациональную легитимность правительству «национальной обороны» — сугубо временному — могли дать скорейшие выборы в Национальное собрание. Однако их проведение постоянно откладывалось. В числе причин была тяжелая военная обстановка и нежелание разжигать партийную борьбу в разгар войны. Но главным было опасение, что без предварительной чистки административного аппарата и ослабления влияния местных элит сельские районы привычно отдадут голоса самым консервативным силам.

Новая власть выдвинула на первый план задачу обороны страны, а не сведение счетов со своими политическими противниками. Во всех департаментах новые префекты начинали с того, что учреждали комитеты обороны, в которые входили представители разных политических сил. В этом они следовали указанию Гамбетты: «Наша республика не приемлет политические распри и пустые раздоры <…> Делайте многое сами и постарайтесь в особенности привлечь содействие всех желающих» [512]. Это на первых порах обеспечило правительству кредит почти безусловной поддержки со стороны старого административного аппарата. Даже в отдаленных департаментах префекты-бонапартисты лояльно исполняли свой долг до прибытия назначенцев новых властей. «Ему доверяют, — констатировал префект департамента Шер, — поскольку оно называет себя правительством национальной обороны. Здесь все на стороне правительства. Готовы на любые жертвы, но ждут от него не циркуляров и прокламаций, а действий, действий и еще раз действий. Но за будущее никто не готов поручиться» [513].

Будущее политическое устройство Франции, действительно, не было предопределено даже после формального провозглашения республики. Правда, поражение при Седане сделало фигуру Наполеона III столь непопулярной, что сохранившие ему верность сторонники какое-то время не решались вести агитацию за возвращение императора на престол открыто. Дополнительно связали руки Наполеона III территориальные требования Пруссии. Находясь в плену в замке Вильгельмсгёэ, он писал: «…какое правительство может выдвигать такие требования и потом надеяться жить в сколь-нибудь дружеских отношениях с нацией, которая была столь оскорблена? Франция никогда не покорится подобному унижению» [514]. Единственным оплотом бонапартистов оставалась Корсика. Зато воспрянули духом сторонники других свергнутых династий.

Легитимисты надеялись на возвращение на трон Бурбонов. Их кандидат, граф Шамбор, проживавший в изгнании в Австрии, внезапно проявил горячий интерес к минеральным водам швейцарского Ивердона на самой границе с Францией. Какое-то время Шамбор был охвачен мыслью отправиться сражаться и даже написал прощальное письмо жене, слог которого был достоин античных классиков: «Я не питаю иллюзий, и я знаю, что там, куда я иду, меня, вероятно, ждет смерть» [515]. Но затем некоронованный Генрих V передумал и счел правильным, чтобы французский народ призвал его к себе сам. В начале октября претендент опубликовал манифест о готовности «послужить на благо Франции», называя себя единственным, кто способен добиться у Вильгельма I отказа от завоеваний. Претендент даже отправил прусскому королю послание, апеллировавшее к духу монархической солидарности, но усилиями Бисмарка на него был дан крайне уклончивый ответ [516].

Сразу же после свержения Бонапарта в Париже также неожиданно появились герцог Жуанвильский и герцог Шартрский (Омальский) — сыновья Луи-Филиппа Орлеанского, свергнутого революцией 1848 г. Первый из них безуспешно пытался получить под свое командование дивизию или корпус. Его брат сумел вступить в ряды действующей армии под именем Роберта де Лафорта. Что касается наследника престола от Орлеанской династии, тридцатитрехлетнего графа Парижского, то он был вынужден остаться в Лондоне. В этом правительство, безусловно, проявило государственную мудрость, ибо орлеанисты и легитимисты продолжили плести интриги и даже пытались договориться между собой об объединении усилий и выставлении единого кандидата [517].

Что касается левых республиканцев, то они вдохновлялись революционным примером 1793 г., увенчавшимся изгнанием интервентов с французской земли. Многие всерьез полагали, что провозглашение республики во Франции заставит немцев остановиться: те не осмелятся идти к Парижу, имея теперь против себя вооруженный народ. А если пруссаки и пренебрегут этой угрозой, то их ждет новое «поражение при Вальми». Правительство подыгрывало этим ожиданиям. Так, 21 сентября 1870 г. министр внутренних дел Гамбетта издал манифест, в котором напомнил французам о создании Первой французской республики 78 лет назад и об успешном изгнании ею со «священной земли родины» иностранных интервентов [518]. Жюль Ферри жаловался на запугивающий провинцию экстремизм крайне левых — новых «якобинцев» и социалистов, подобных «кастрюле, привязанной к хвосту республиканской партии», но Гамбетта философски говорил о невозможности «отрезать собственный хвост» [519].

Апелляция к временам Робеспьера, Дантона и Карно не была лишь пропагандой. Оказалось, что революционные образы прошлого обладают реальной мобилизационной силой. Революция 4 сентября воспринималась не просто как свержение одного политического режима и установление другого: в ней видели залог долгожданного перелома в войне и победы. Один парижанин выразил убеждение многих вокруг себя: «Теперь наше дело правое и справедливость на нашей стороне, невозможно, чтобы победа не осталась за нами» [520]. 6 сентября решением правительства численность парижской Национальной гвардии была увеличена на 90 тыс. человек, невзирая на возможные последствия для общественного порядка. Отклик парижан был столь массовым, что даже превзошел расчеты властей. К октябрю численность Национальной гвардии в городе достигла 340 тыс. человек при 280 тыс. винтовок и некотором количестве пушек, изготовленных по подписке.

С. Одуэн-Рузо характеризует обстановку сентября 1870 г. как второе «священное единение», пришедшее на смену всплеску патриотических и верноподданнических чувств середины июля [521]. Подобное внутриполитическое «перемирие» продлилось в Париже и на французском Юге лишь до конца сентября, когда крайне левые поспешили разорвать свои связи с правительством «национальной обороны». Поддержка правых консервативно настроенных сил, в целом, сохранилась вплоть до ноября, когда действия Гамбетты оттолкнули монархические провинциальные элиты. Окончательный разрыв, однако, произошел только 24 декабря 1870 г. — дата роспуска военным министром Генеральных советов департаментов, обвиненных в нежелании продолжать войну.

Пытаясь «приручить» провинцию, новые власти старательно избегали всего, что могло бы противопоставить республике церковь. Католическое духовенство встретило падение Второй империи без каких-либо сожалений. Относясь с подозрением к пришедшим к власти республиканцам, церковь выразила полную солидарность с мыслью, что национальная оборона стоит превыше всего. Епископ города Перпиньян, столицы исторической области Руссильон на самой границе с Испанией, в частности, обратился 10 сентября к пастве своего диоцеза со следующим призывом: «Когда родина в опасности, все — Кесарю: богатство, общественное положение, все, что может быть необходимым для ее спасения» [522]. К этому примешивалось и неприятие «еретиков»-пруссаков, от которых заранее ждали притеснений католической веры. Следуя примеру архиепископов Парижского и Реннского, по всей Франции для размещения французских солдат и раненых обеих армий были открыты двери принадлежащих церкви зданий. Значимым был вклад духовенства и в традиционное попечение об увечных и больных, военнопленных и сиротах.