Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Татар Мария. Страница 26
Шахразада навсегда останется загадкой, парадоксом, способным вновь и вновь возвращать слушателя и читателя к дискуссии. Каждый раз, перечитывая сборник сказок «Тысячи и одной ночи», мы обнаруживаем новые грани ее личности, новые черты, которые заставляют нас пересматривать свое прежнее представление о ней. Так же, как Орхан Памук, который менял свое мнение о сборнике с каждым следующим прочтением, мы тоже изменяем, перестраиваем и оттачиваем свое восприятие этой мастерицы-сказительницы, которая неизменно заставляет нас ждать, затаив дыхание, продолжения ее чарующих волшебных историй.
В одной из версий повествования о Филомеле, Прокне и Терее, которое мы разобрали ранее, Филомела не лишается дара речи. Она рассказывает свою историю вслух – правда, не в форме обращения к собеседнику, а в форме стенания, плача, никому конкретно не адресованного. Однако благодаря тому, кто случайно ее услышал, вся правда о ее похищении и изнасиловании становится достоянием общественности. Прежде чем обратиться в следующей главе к проблеме женской речи – в том числе к слухам, сплетням и вымышленным историям, – я хочу рассмотреть бродячий сюжет о том, как правда об убийстве (или любом другом ужасающем преступлении) становится достоянием общественности. Правда рвется наружу – причем, как мы знаем из множества сказок всего мира, не только у преступника, но и у жертвы.
Веками героини вымышленных волшебных историй, неспособные ступить непосредственно в область сказительства, использовали для передачи своих мыслей завуалированные высказывания и всевозможные хитроумные приемы. В том числе они нередко прибегали к приему, который один эксперт называет idionarration, «идиоповествованием»: беседовали не столько с другими, сколько с самими собой, «проговаривали» свою историю даже тогда (или, скорее, именно тогда), когда никто другой их не слушает {115}. Как и детям, женским персонажам сказок часто запрещают говорить их отцы, братья или другие родственники мужского пола, существа высшего, божественного порядка, а порой даже существа, занимающие в пищевой цепочке самое низкое положение.
Для начала я хотела бы рассмотреть несколько историй из сборника братьев Гримм – немецких ученых и политических деятелей, решивших при помощи фольклорного наследия консолидировать культурную идентичность своего народа во времена, когда их родина еще находилась под наполеоновским владычеством. В результате затеи, начавшейся с националистических установок, появилось собрание сказок, которое приобрело мировую известность, стало общим культурным наследием многих народов и получило признание, намного превосходящее самые смелые надежды братьев Гримм. Вскоре после публикации первых двух томов в 1812 г. и 1815 г. сказки были переведены на английский язык: в Англии и США они стали бестселлерами и потеснили местный фольклор. Затем к делу подключился Уолт Дисней, создавший на основе сказок братьев Гримм первый полнометражный мультипликационный фильм, «Белоснежка и семь гномов». После того как в 1937 г. мультфильм вышел на экраны и вскоре был показан в 46 странах, The New York Times окрестила его «кинофольклором» (folk-film) – фильмом, провозгласившим зарождение нового интернационального фольклорного канона: «Раньше сказки передавались от племени к племени, от народа к народу, так что практически в каждом сообществе были известны сюжеты, похожие на историю о Золушке или Аладдине, – а теперь им на смену, возможно, придет кинофольклор». Не выказывая никаких опасений по поводу негативных аспектов такого корпоративного захвата столь разнородного и разнопланового фольклорного наследия, репортер описал этот процесс стандартизации и коммерциализации в самых радостных тонах.
Впрочем, истории, «присвоенные» компанией Walt Disney, едва ли как-то от этого пострадали, и достаточно взглянуть на некоторые из сказок сборника братьев Гримм, чтобы понять, что они перекликаются с историями со всего мира: эти сюжеты никогда не перестанут самовоспроизводиться, порождая то, что Дарвин называл «бесконечным числом самых прекрасных и самых изумительных форм». Нигде эта тенденция не проявляется так ярко, как в рассказах о женщинах, принужденных к молчанию, и женщинах, получивших возможность говорить и рассказывать о себе.
«Детские и семейные сказки» братьев Гримм изобилуют примерами принуждения женщин к молчанию. В «Короле-лягушонке», знаменитой первой сказке сборника (той самой, которой Джозеф Кэмпбелл открыл своего «Тысячеликого героя»), заглавный герой – очевидно, привыкший повелевать, – приказывает королевне, оплакивающей утрату золотого мячика: «Успокойся, чего плакать». «Тише, Гретель, не горюй», – велит Гензель сестре, когда они теряются в лесу и не могут отыскать дорогу обратно. А героиня сказки «Дитя Марии» утрачивает дар речи после того, как отказывается признать, что открывала запретную дверь. Все эти сказочные героини, которым словно постоянно зажимают рот, – фигуры беспомощные и уязвимые. Жаловаться на жизнь для них – табу.
«Гусятница», сказка из сборника братьев Гримм 1812 г., демонстрирует, как благодаря сложному взаимодействию молчания и речи рождается «рефлексивное» повествование, указывающее на способность историй искоренять неправду (иными словами, восстанавливать справедливость). В этом случае источником бед для героини становится не мужчина-«хищник», а женщина-соперница, напоминая нам о том, что зло может быть любого пола. А спаситель приходит в облике терпеливого слушателя.
Королевна отправляется в дальнюю страну, где должна вступить в брак с наследником престола. По пути туда честолюбивая служанка, назначенная ей в провожатые, предает ее и сама занимает ее место. В королевстве, владычицей которого она должна была стать, героиня вынуждена пасти гусей: служанка пригрозила убить ее, если она попытается раскрыть свое истинное происхождение. Однако бывшая королевна сохраняет свои колдовские силы, которые позволяют ей вызывать ветер, чтобы отвлечь нежеланного ухажера, и беседовать с отрубленной головой любимого говорящего коня, которого коварная соперница приказала убить. Лишенная возможности рассказать о своих бедах людям, она, как и Золушка, Белоснежка, Пестрая Шкурка, как и целый ряд других героинь сказок из собрания братьев Гримм, находит некоторое утешение в своей способности общаться и взаимодействовать с природой.
Но отец жениха, подслушав разговор гусятницы с головой коня и заподозрив неладное, предлагает ей поделиться горем со старой железной печкой. Когда он уходит, королевна-гусятница забирается в печку и начинает «плакать и жаловаться»: «Вот сижу я здесь, бедная, всеми покинутая! Хотя я королевна по рождению, а коварная камеристка силой заставила меня скинуть мое королевское платье и заняла мое место у жениха, между тем как я стала гусятницей и теперь вынуждена справлять всякую черную работу. Кабы знала то моя матушка, у ней сердце с горя разорвалось бы!» {116} Однако хитрый король не ушел далеко: он «стоял наверху у самого устья трубы, прислушивался и слышал все, что она говорила». Благодаря его участию правда о королевне-гусятнице вскрывается: он становится не только сочувствующим слушателем, но и посредником, наделенным властью подтверждать и предавать огласке факты даже тогда (или особенно тогда), когда их горячо отрицают. Рассказанная история, обретенная способность говорить – пусть даже никто, как кажется, этого не слышит – приносит освобождение и восстанавливает справедливость.
В сборнике итальянских сказок под названием «Пентамерон» (или «Сказка сказок»), который составил поэт Джамбаттиста Базиле в XVII в., имеется история, похожая на «Белоснежку» в версии братьев Гримм. Но есть одно существенное отличие: здесь роль жестокой мучительницы исполняет тетя героини. Девочка, с которой дурно обращаются (в этой сказке ее зовут Лиза), однажды просит дядю привезти ей из путешествия куколку, ножик и точильный брусок. И что же она делает, когда получает эту куколку? Она сажает ее перед собой и начинает плакать и жаловаться, «рассказывая тряпичному комку, будто живому человеку, всю историю своих злоключений». А зачем же ей нож и точильный брусок? Поскольку кукла ничего не отвечает, Лиза грозит наточить нож на бруске и проткнуть им себя. Кукла тут же отзывается: «Да я тебя слышу лучше, чем глухой!» {117}