Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Татар Мария. Страница 46

XIX в. подарил нам «роман адюльтера», но ознаменовался и расцветом другого жанра – «романа взросления». Именно этот жанр взяла на вооружение Луиза Мэй Олкотт, когда вознамерилась показать, что девочки обладают такой же, если не большей, творческой энергией, тягой к исследованию и социальной заинтересованностью, как и мальчики. Поскольку писать о смелых, целеустремленных женщинах было небезопасно, почему бы не прибегнуть к обходному маневру и не изобразить героических девочек со всем многообразием их забот и тревог, которые составляют более обширную социальную миссию? И кого же поставить во главу, как не Джо Марч – девочку, которая пытается проложить свой путь в этом мире через сочинительство?

Пишущие девочки, страстно борющиеся за достижение своих целей при помощи слов, состоят в близком литературном родстве с девочками-детективами, такими как Нэнси Дрю, которыми также движут любопытство и стремление к социальной справедливости. Как ни странно, в первой половине XX в. мир женских детективов переживал что-то вроде кризиса среднего возраста: в нем доминировали либо ловкие девушки-«сыщицы», либо проницательные старые девы (среди них мисс Климпсон писательницы Дороти Ли Сэйерс и мисс Марпл Агаты Кристи), наделенные всеми аллегорическими чертами Немезиды. Прежде чем мы обратимся к юным писательницам и «сыщицам», давайте разберем, какими были на протяжении веков взаимоотношения между женщинами и знанием, и вспомним некоторых библейских и мифологических женщин, которые хотели знать слишком много.

История английского слова curiosity («любопытство») сама по себе любопытна: на протяжении веков оно не раз резко меняло значение. «Оксфордский словарь английского языка» предваряет определение слова curious («любопытный») замечанием, что это понятие с давних пор обладало «многочисленными оттенками смысла». Учитывая, что любопытство стало характерной чертой определенного типа героини, имеет смысл рассмотреть эти разные значения. Одно из них, ныне устаревшее, сводится к следующему: «проявляющий заботу или старание, заботливый, прилежный, внимательный». А вот другое, существующее и теперь: «желающий увидеть или узнать; жаждущий научиться; пытливый, любознательный», – причем зачастую оно имеет слегка негативный оттенок.

Любопытство, кажется, всегда напрашивается на осуждение. «I loathe that low vice – curiosity» («Я презираю сей низкий порок – любопытство») [5], – читаем у лорда Байрона в поэме «Дон Жуан» (1819). Это, конечно, было довольно иронично с его стороны, учитывая огласку, которую имели его эротические похождения, из-за чего одна любовница даже назвала его «безумным и дурным человеком, с которым опасно иметь дело» {223}. Столетие с лишним спустя французский социолог Мишель Фуко высказал свою мечту о «веке любопытства» и напомнил нам, что любопытство порождает «неравнодушие» и «заботу о том, что существует или могло бы существовать» {224}. Стоит взглянуть на этимологию этого слова, чтобы попытаться понять, почему любопытство стало восприниматься как черта одновременно ценная и конструктивная, но при этом сомнительная и опасная и почему мораль и религия постоянно меняют свое отношение к нему, оценивая его то со знаком плюс, то со знаком минус.

Для начала можно обратиться к мифу, записанному римским автором Гаем Юлием Гигином (род. в 64 г. до н. э.), который повествует о римской богине по имени Кура («Забота» или «Участие»), слепившей первого человека из глины (или земли – humus; этому слову родственны слова homo, то есть «человек», и humanus, что означает «человеческий»). Историю о Куре – сюжет, идущий вразрез с христианской традицией, в которой женщина играет роль второстепенного персонажа, в то время как мир творится Богом мужского рода, – взял на вооружение философ Мартин Хайдеггер. Хайдеггера особенно увлекло то, что Кура олицетворяла собой заботу в смысле «растворенности в мире», а также «преданности» {225}. Сегодня Кура забыта – как и значение «забота», «беспокойство», «участие» у слова curiosity: теперь оно воспринимается как устаревшее. Но это устаревшее значение выявляет парадокс, напоминая нам о том, что позитивная и созидательная забота может быстро обернуться излишне опекающей суетливостью и тревожной (или вызывающей тревогу) внимательностью. Стоит ли удивляться, что аллегорическое воплощение такой заботы – женщина?

В наши дни мы подразумеваем под словом curiosity («любопытство») именно «желание что-то узнать или чему-то научиться», но эту жажду, как отмечает «Оксфордский словарь английского языка», можно воспринимать по-разному: как «предосудительную», «нейтральную» или «хорошую». Обратите внимание: «хорошей» эта черта считается, если выражает стремление к знанию. Наше отношение к любопытству глубоко противоречиво: мы воспринимаем его и как назойливую зависимость, и как щедрую, искреннюю внимательность. Любопытство – проводник знания, но, как любое желание, оно может привести к чрезмерности и рискует превратиться в фаустовскую жажду знания, которую невозможно утолить. Подводя итог, можно сказать: понятие «любопытство» включает в себя заботу о других и стремление к знанию, но и то и другое может быть доведено до крайности, и тогда эти положительные свойства примут форму назойливой тяги, выходящей за рамки уместного и дозволенного. Кроме того, отрицательная окраска, которой обладает слово «любопытство» в обоих его значениях, подразумевает, что есть некая сила, определяющая, когда любопытство должно быть запретным, а когда, напротив, забота и интерес совершенно законны и естественны {226}.

Наши культурные истории о любопытстве и знании также имеют двойственный характер: оценки того, что значит иметь пытливый ум, в них отчетливо расходятся по половому признаку. Когда Аристотель провозгласил, что «все люди от природы стремятся к знанию», он заложил основу убеждения, что жажда знаний может вести к чему-то хорошему – особенно если это касается научного знания {227}. Но есть вещи, недоступные человеческому пониманию, и французский богослов XII в. Бернард Клервоский одним из первых обозначил границы любопытства в его социальной форме: «Иные хотят знать ради самого только знания, что есть скандальное любопытство». «Скандальное любопытство» (turpis curiositas на латыни, что означает позорное, постыдное, презренное любопытство) здесь подразумевает «возмутительное», но предполагает и другое значение: провоцирующее скандалы, побуждающее совать нос не в свои дела и проявлять назойливый интерес к чужой жизни {228}.

Женское настойчивое и создающее проблемы стремление к знанию проявляется как нельзя более ярко в историях о Пандоре и Еве – двух женщинах, чье интеллектуальное любопытство подталкивает их к греховному поступку, из-за которого в мир приходят зло и несчастье. В этих поучительных сказаниях любопытство представлено в негативном, даже уничижительном свете: они дают понять, что если любопытство проявляет женщина, эти порывы нужно сдерживать.

Европейские ученые и философы раннего Нового времени (оно охватывает три века: 1500–1800 гг.) доказывали, что любопытство с моральной точки зрения нейтрально. Во многом они шли по стопам Аристотеля и стремились морально «узаконить» научный поиск. Но научные изыскания в то время были абсолютной прерогативой мужчин. И чем активнее одобрялось и оправдывалось любопытство во имя науки, тем громче заявляла о себе форма «плохого любопытства» – та, что приписывалась женщинам и ассоциировалась с распусканием сплетен, хаосом и греховностью. В «Иконологии» Чезаре Рипы – крайне авторитетном трактате, опубликованном в Италии в 1593 г. и содержащем «описание универсальных образов, извлеченных из древности и других мест», – аллегория любопытства представлена в виде крылатой женщины с растрепанными волосами и яростным выражением лица. «Я вам не ангел», – кажется, говорит она, несмотря на наличие крыльев за спиной.