Садовник - Кортес Родриго. Страница 46

— Зачем?! — ужаснулся полицейский и встал как вкопанный. — Вы хоть представляете, с кем связались?!

— Невероятно! — восхищенно застыл сеньор Сесил и втянул ноздрями прохладный вечерний воздух. — Чуете, как дышится?

— Я к вам обращаюсь! — напомнил о себе полицейский.

— А что вы предлагаете? — недовольный тем, что его дергают, резко обернулся сеньор Сесил. — На полицию рассчитывать? Так вот она, полиция, передо мной стоит, уговаривает оставить преступникам похищенное…

Себастьян кусал губы. Полицейский постоянно отрывал сеньора Сесила от самого важного, что есть в жизни Эсперанса, — от сада. Это было нестерпимо.

— Как хотите, сеньор Эсперанса, — покачал головой полицейский. — Но учтите, если эти ваши ребята из «Фаланги» вляпаются, вляпаетесь и вы. Я вас предупредил.

— Пошел к черту, Санчес, — счастливо улыбнулся сеньор Сесил. — Ты лучше посмотри, какая красота!

Стоящий на четвереньках Себастьян упал на землю, обхватил голову руками и заплакал. Он снова угадал, но только Всевышний знал, чего ему это стоило.

Через три недели суд удовлетворил иски братьев Эсперанса, и, вопреки ожиданиям и страхам начальника полиции, Сесил оказался прав, а почуявшие, что времена изменились, арендаторы практически безропотно признали и свою вину, и свои долги.

Этой зимой даже понаехавшие из Барселоны и Мадрида эмиссары левых партий как-то притихли и более чем на 44-часовой рабочей неделе не настаивали, да и то не слишком настырно. А потом наступила весна, затем — яростное, невыносимо жаркое лето 1935 года, и некогда бурная политическая жизнь города вообще сошла на нет.

4 января 1936 года старые кортесы были распущены, а спустя всего полтора месяца, 16 февраля, в новых кортесах уже безраздельно царствовал левый Народный фронт. И насколько все это серьезно, стало ясно сразу.

Новое правительство первым делом объявило всеобщую амнистию, возобновление аграрной реформы и конституций Каталонии, Страны Басков и, в конечном счете, Галисии, и страну снова затрясло.

И только в одном месте в Испании божественная гармония бытия казалась ненарушимой, ибо к этой весне Себастьян довел свой сад почти до совершенства.

Уже в феврале, едва зацвел миндаль, сеньор Сесил Эсперанса распорядился соорудить в своей роще, под самым старым платаном неподалеку от хрустального ручья, навес и установить стол и несколько плетеных кресел. И теперь именно здесь он принимал решения об очередных штрафных санкциях в адрес наиболее нерадивых арендаторов или об усиленном финансировании местной ячейки молодежной патриотической организации «Испанская фаланга».

Себастьян был счастлив. Он совершенно не рассчитывал на такое точное попадание, но вышло так, что именно участок сеньора Сесила оказался наиболее близок к райскому идеалу. Он часами наблюдал за сеньором Сесилом из примыкающих к его участку лавровых зарослей и… не видел изъяна.

Следуя примеру младшего брата, уже в марте перебрался в сад и капитан Гарсиа. Правда, по роду своей деятельности капитан все время находился в разъездах, и все равно каждый раз он, покрытый пылью и взмыленный, возвращался в тенистый сад с таким удовольствием, что Себастьян удовлетворенно мурлыкал и ловил себя на том, что не может дождаться момента, когда все они умрут и оценят его творение в полной мере.

А вот с женщинами было чуть сложнее. Вынужденные заниматься домом, сеньора Тереса и сеньора Лусия не могли безотрывно находиться в саду, да и подвижная темноглазая сеньорита Долорес пока все еще предпочитала своему саду общество шумных и веселых городских подруг.

Себастьян прекрасно понимал, что это — его вина и сад просто еще недостаточно совершенен, а потому стал еще более осторожен и внимателен. Он научился часами лежать в зарослях вишни, чтобы поймать мгновенную реакцию женской части семьи на какую-либо простую и, казалось, малосущественную деталь. Нашел удобный наблюдательный пункт на огромном дубе напротив умывальной комнаты и каждое утро смотрел, как моются женщины семьи Эсперанса, искренне уверенные в этот момент в том, что никто их не видит, а значит, можно оставаться самими собой. И вот это был, пожалуй, самый полезный опыт.

Он увидел здесь почти все: и отчаяние столь веселой на людях сеньоры Лусии по поводу своих не слишком пропорциональных бедер, и слезы сеньоры Тересы, понимающей, что ее прекрасное тело никогда не будет по-настоящему принадлежать падре Теодоро — единственному действительно любимому ею мужчине.

Себастьян смотрел, на них и улыбался. Он все лучше и лучше понимал этих женщин и уже догадывался, как помочь им при помощи языка растений, а главное, он знал, что после неминуемой смерти все это обязательно пройдет.

А потом он увидел сеньориту Долорес.

Шестнадцатилетняя девушка зашла в умывальную комнату и начала раздеваться прямо перед ним, Себастьян открыл рот, да так и застыл. Никогда еще он не видел ничего более прекрасного.

В юной сеньорите не было ни манерности, ни страха, ни тоски. Она еще не знала, насколько колоссальна сила вложенной в нее господом красоты, но она уже пользовалась ею — свободно и легко. Не смущаясь, не удивляясь и не пытаясь ни выставить ее, ни спрятать.

Лишь когда она скрылась за наполовину прикрывающей окно занавеской, Себастьян вышел из ступора, тряхнул головой и вдруг признал, что все, что он сделал для нее до сих пор, — ничтожно и на самом деле он не знает, как с ней быть. Юная Долорес абсолютно не нуждалась ни в лавре, ни в дубе, чтобы подчеркнуть свое благородство; ей не нужен был ирис, чтобы оттенить глубину и таинственность ее души, и ей не нужны были фиалки, чтобы отразить нежность, и маргаритки, чтобы выразить ее жизненную силу. Потому что в ней и так было все. С избытком.

Себастьян стал забираться на свой наблюдательный пункт каждый день, но голова, вместо того чтобы проясниться, туманилась, дыхание становилось прерывистым, а сердце начинало стучать столь оглушительно громко, что он опасался, как бы оно его не выдало. А потом сеньорита Долорес уходила, и Себастьян, цепляясь за ветки вмиг ослабевшими руками, спускался с дерева и с тоской сознавал, что, возможно, ему так никогда и не удастся создать для нее ничего достойного.

А потом случилось непредвиденное: Себастьяна поймали с поличным. Он как раз спускался с дерева после очередной безуспешной попытки понять, что следует сделать для юной сеньориты Долорес, как вдруг его жестко взяли за плечо и швырнули на землю.

Себастьян инстинктивно закрылся руками, но тут же понял, что это — не отец, ибо отец давно уже лежит в своей бочке с винным спиртом.

— Ты что, мразь, за господами следишь? — навис над ним молодой сеньор Пабло Эсперанса.

Себастьян, изображая раскаяние, жалобно замычал.

— Что ты там делал?! — рявкнул Пабло и пнул его в бок. — Отвечай, гнида!

Себастьян громко замычал, пальцем показывая на свой приоткрытый, немой от рождения рот.

— У тебя, я вижу, слишком много времени! — рявкнул Пабло, и Себастьян даже вздрогнул, так сильно напомнил ему молодой господин старого полковника Эсперанса.

— Уб-бью сукина сына!

Сеньор Пабло принялся деловито, со знанием дела его топтать, и Себастьян так же деловито и со знанием дела вздрагивал и подвывал, уворачивался и закрывал уязвимые места руками, как вдруг поймал себя на мысли, что теперь он знает главный секрет своего молодого господина!

Эта мысль так потрясла его, что он даже перестал подвывать, и молодой хозяин совсем рассвирепел, уселся ему на грудь, сжал крепкую, черную от солнца шею руками и немного манерно поинтересовался:

— Ну, что, козел, удавить мне тебя, что ли?!

Себастьян инстинктивно ухватился за тренированные плечи молодого хозяина и немедленно отпустил. Он понимал, что может случайно, просто неосторожным движением причинить хозяину вред или даже что-нибудь сломать, а это было нельзя. Сеньор Пабло должен был дожить до Страшного суда без очевидных повреждений.

— Нэ-э-э… — как можно жалобнее выдавил он. Пабло с нескрываемым удовольствием двинул садовнику в челюсть и поднялся.