Дом Альмы - Коруджиев Димитр. Страница 8

13.

– Альма готова, – сказал по-французски Питер с порога своей комнаты. – Прошу вниз…

– Вы знаете французский? Как хорошо, вы не могли бы, если понадобится…

– Не беспокойтесь, я конечно же, помогу. Меня зовут Питер, я датчанин.

– А меня… Петр, – удивленно отозвался болгарин. Питер чуть заметно улыбнулся: да, ему все известно

– Болгария, Пе… тер, артрит, сустав, статья.

Как только они спустились, он пригласил новенького за свой столик: «Есть свободное место, если хотите, оно может стать вашим. Ох, простите». Петр продолжал стоять – сустав не сгибался.

– Мне бы хотелось вас предупредить, – промолвил Питер. Он выждал, пока Петр пробовал овощи – как бы смирившись, однако с определенным интересом, и продолжил: – Это ваша последняя порция, с завтрашнего дня вы приступаете к голоданию. Здесь все либо уже голодали, либо голодают сейчас. К тому же, это не означает, что вам совсем перестанут давать есть.

Петр отодвинул тарелку.

В таком случае, приступаю к голоданию немедленно, неохота терять время.

– А вы решительный, – засмеялся датчанин. – Имейте в виду, с решительностью тоже не следует перебарщивать.

Он быстро поднялся – может быть, чтобы показать, что какой-то там ужин не заслуживает более долгого обсуждения, – и пригласил своего визави на кухню. Там они осмотрели плиты, кастрюли для варки картофеля, соковыжималки, терки для фруктов и овощей.

– Механизация Альме не по душе, – сообщил Питер.

– Кухня неплохо оборудована, тем не менее большинство операций производится вручную. Она убеждена, что прошедшее через руки человека – а особенно через твои собственные руки – обладает большей целительной силой.

– Вот уж даже в голову не приходило… Я анатом, но…

– С вашей профессией вам легче, чем другим, представить себе, какой нежной силой мы можем преисполнить свою пищу. По утрам, еще до завтрака, мы все собираемся здесь, чтобы поработать. – Питер кивнул в сторону большого кухонного стола: – Приходите завтра и вы.

Он помолчал несколько секунд, увидев, что болгарин смотрит на него со сдержанным, еле уловимым укором, а потом добавил:

– Это конечно, необязательно. Однако Альма тогда видит, как ведут себя пациенты, оценивает каждого, хотя не произносит ни слова, которое могло бы их задеть. Если вы к нам не присоединитесь, внешне отношение к вам не изменится…

Так беседуя, они снова поднялись наверх. Здесь Питер распахнул дверь помещения, где ставили клизмы: унитаз, раковина, медицинская кушетка.

– Когда проснетесь, приходите первым делом сюда. Лягте вот так… Ежеутренне…

Датчанин с самым невозмутимым видом лег лицом к стене и объяснил, что все необходимое сделает толстуха по имени Тура. После этого следует отправиться в ванную.

– Она как раз напротив вашей комнаты.

При выходе Питер указал на скамью в коридоре: на ней сидят пациенты и ждут очереди сначала на процедуру, потом в ванную. Все идет очень быстро. «Секретарь Альмы – ее можно назвать также ассистентом, это все равно – выкупает вас между семью и восемью утра».

– Да что вы? изумился болгарин.

14.

Постепенно я обратил внимание, что Питер каждого новичка знакомит с жизнью дома точно так же, как познакомил меня. Кстати, он не был обязан делать это – обязанности здесь были только у Альмы (она сама их на себя взвалила), у Пи^, Туры, в какой-то степени у Берти, позже и у Рене.

15.

Вернувшись к себе, я прилег, а когда пробило девять, решил спуститься в холл. Ничего интересного. Несколько человек, среди которых и Питер, смотрели телевизор. Он мне с улыбкой кивнул. Мимо меня прошла Альма и проговорила по-немецки:

– Вы коммунист? Можете не отвечать, убеждения – это ваше личное дело. Меня интересуют только страдания.

Собравшиеся с любопытством воззрились на меня: люди они обыкновенные, может, кто-то из них и наговорил Альме обо мне бог знает чего… Самые обыкновенные люди из Швеции и Дании, таких полно во всем мире… (Я вдруг почувствовал, как флер необычайности спал с окружающих, и на сердце у меня стало легче.) Люди везде одинаковы, возьмут, да и объявят меня шпионом. Я вернулся к себе в комнату, открыл чемодан и стал вынимать вещи и укладывать в шкаф. Как ни странно (если иметь в виду банальный страх), все же мне удалось стать частью этого уютного дома. В дверь постучали.

– Йа…Уи… – отозвался я. Это Питер.

– Вы сказали сначала «йа», и мне подумалось, что вы немножко знаете немецкий.

– Учил два года в гимназии, но почти ничего не помню.

– Вам пригодится и то немногое, что не забыто, – Альма предпочитает этот язык английскому и владеет им превосходно. Сами видели: она машинально заговорила по-немецки. Так что вам удастся поддерживать с ней непосредственный контакт хоть в какой-то степени. Помочь?

Я поблагодарил и отказался. Однако продолжать свое занятие было уже неудобно, и потому я вытянулся на кровати, предложив гостю стул.

Питер был худ и белобрыс. Внимание привлекли его неторопливые плавные движения. (Мне ни разу так и не довелось увидеть, чтобы он жестикулировал, ускорил шаги или разгоряченно заговорил.) Гораздо позже я догадался, что он покинул холл и поднялся ко мне, обеспокоенный мимолетным вопросом Альмы. Он опасался, как бы я не истолковал ее слова как проявление враждебности.

Как бы невзначай Питер заметил, что даже лучшие из людей порой невольно допускают в речах и поведении досадную оплошность, которая может помешать общению, если принимать ее близко к сердцу. Чересчур много гнева и напряженности скопилось в мире, не всем и не всегда удается от них уберечься, вот человек и срывается – кто-то постоянно, другие – в определенные моменты. Сказанное Питером вполне соответствовало его манере двигаться. А он продолжал толковать, что одна из причин нашей общей Драмы – бессмысленная спешка. Дух некогда перевести, а ведь сроков нам никто не устанавливал; солнцу еще долго предстоит дарить людям тепло. Возможность не спешить -великое благо. Если люди не воспользуются им, не найдут времени на размышление, они наделают новых ошибок, а обнаружить их не сумеют. В душе суетливого человека пустота, жизнь его – лишь видимость развития. Чем бы ни занимался человек, делать это он должен спокойно, неторопливо, «Plus lentement, [1] – несколько раз повторил Питер, в его устах эта фраза звучала как заклинание. Перемены в жизни должны происходить не по чьему-то заказу, а естественным образом, когда наступит время – ну, разве не глупо пытаться подгонять времена года?

В интеллектуальном отношении сказанное Питером, вероятно, не блистало особой глубиной, но произвело на меня весьма сильное впечатление. Когда годами несешься куда-то в общем потоке, и вдруг тебе напоминают нехитрую истину, что очень приятно неторопливо пройтись по улице, это заставляет осознать, что мудрец не станет пускаться в рассуждения, оправдывающие перегруженную сложностями жизнь, он постарается погасить набранную инерцию. Оказывается, порой нет ничего более поразительного, чем встреча с умным, думающим человеком.

А он уже вернулся к теме благотворности сделанного собственными руками. Если мир окружающих предметов не станет тебе близок, жизнь потеряет свою привлекательность – вот о чем мы все чаще забываем. Пользоваться покупными вещами – путь приятный и легкий, но не самый правильный. Хорошо, чтобы стул, на котором сидишь, стол, за которым ешь, прошли через твои собственные руки. Но поди-ка смастери их, коли не живешь «plus lentement». Как бы курьезно это ни звучало, если перестанешь спешить, времени хватит на все, а пустись в галоп – сутки моментально станут короче. Рассуждая, Питер поглаживал ладонью по столешнице, спинке стула – да так нежно, будто полировал их, будто как раз в этот момент проникался близостью с деревом.

Голос Питера, его движения навевали на меня покой. Покой, лишенный, однако, элемента точности (на меня все еще снисходил время от времени), само состояние, которое мы так называем в чистом виде. Что-то вроде лишенных конкретности флюидов. Ни с одним человеком я не чувствовал такой свободы, не общался без тени напряжения; никогда прежде не испытывал такой уверенности, что ничем не буду уязвим. (Точнее было бы сказать, что меня внезапно осенило: до чего же истощительны были все мои прежние контакты с ближними.) «Питер не мог бы меня задеть». Констатация – проще некуда, ничего сногсшибательного. А ведь на секунду мне даже почудилось, словно весь мир разом стал преображаться.