Дом Альмы - Коруджиев Димитр. Страница 9

Я закрыл глаза. Такого я себе не позволял, даже разговаривая с собственной женой. Кровать вместе со мной куда-то понеслась. Трудно было судить, где я нахожусь – в Швеции, во Франции или еще в какой-то стране. Я прибыл в добрую провинцию жизни, в незнакомую провинцию. (Бедняга Петр, бедняга анатом, маленький человек, долгие годы он вел с коллегами одни и те же разговоры – об их статьях, об «их опытах, об их амбициях…)

Тут я услышал новый вопрос. Это вернуло действительности знакомые очертания. Правда, что наши школьники получают прямо на предприятиях различные профессии? Да, подтвердил я, в общих чертах так оно и есть. Питер о подобной практике отозвался весьма одобрительно: детям, подросткам обязательно надо попробовать, какое удовольствие доставляет физический труд. Я согласился с ним, но отметил, что для этого еще не найдена самая подходящая форма… Не все дети трудятся охотно, не всем труд доставляет радость. Да, конечно, сказал Питер и Бог весть в который раз провел ладонью по спинке стула. Немного помолчав, продолжил: «Ваши предприятия работают на ином принципе, однако и там думают о прибыли. А стоит ребенку связать работу с прибылью, как радость исчезает».

Удивляясь собственному запалу, я тем не менее горячо его поддержал: да, вот такие простые истины и забываются, а поэтому – мое воодушевление все росло – по возвращении я обязательно поговорю о труде подростков с бывшей одноклассницей, она теперь министр просвещения. Питер удивился: «Привез вас сюда дипломат, с министрами запросто общаетесь… Вы, видно, принадлежите к самым высоким кругам». Я постарался уверить его в своей сугубой ординарности – да ведь я даже не профессор, а просто преподаватель. «Есть личности, – заявил он, – которые повсюду встречают теплый прием благодаря своему уму и обаянию». «И я вам кажусь такой личностью?» – не поверил я и поспешил пояснить, что его удивление не очень понятно мне – и в автомобиле дипломата, и в беседе с бывшей одноклассницей я не испытываю никакого неудобства. «Я тоже, – согласился Питер, – иерархические барьеры между людьми – фальшь. Но с министром встречаться мне не доводилось». Так я и не понял, убедил ли его, что я не профессор, а обычный преподаватель.

16.

Питер и Петр – это совпадение на всех, разумеется, произвело впечатление. (Что касается меня, то ничего столь уж существенного я в нем тогда не усмотрел.) «Питер» они произнести могли, но «Петр» – никак. И называли меня Петером или Петаром.

17.

Перед тем, как распрощаться, он сказал, что в лечение Альмы необходимо верить. Тогда и результаты будут более радикальными. С этим я был вполне согласен. Да и что, собственно, привело меня сюда? Конечно, же, вера. «Не сомневаюсь, – кивнул Питер, – но дом Альмы в первый момент привел вас в замешательство». И он в самых простых выражениях объяснил мне ненужную сложность моих переживаний. Да, все здесь выглядит совершенно будничным и даже слегка запущенным, поскольку для Альмы важен не внешний блеск, а нечто куда более глубокое. Кровати, тумбочки, инструменты, пол в больницах действительно светятся чистотой: торопливо снуют сестры и врачи в снежно-белых халатах; попав в больницу, оказываешься во власти исполненного серьезности, делового мира аппаратов лечебных процедур. Говоря об ослепительности больниц, Питер поглаживал зеленый цоколь стены и под его ладонью тот словно начинал испускать сияние.

Больницы порождают у страдальца иллюзию, что для лечащих его людей не существует препятствий. Усомниться в их всемогуществе его не заставит даже нежелание болезни отступить; вот так и первобытный человек ни при каких обстоятельствах не терял веры в шамана. Пока жив, обделенный здоровьем задается вопросом, за что он обделен никогда не ошибающимися и недоступными его пониманию силами.

Рука Питера снова поползла по стене – уже в обратном направлении. Здесь же человек остается в близком ему мире, чуть тусклом, усеянном щербинками и пятнышками (под его ладонью стена восстанавливала свой подлинный облик). В больнице вера тоже нужна, но там-то, в заведении, демистифицированном на первый взгляд, она как раз и принимает характер идолопоклонничества. Разве хоть кто-нибудь из мира медиков спускается как равный в нижний круг, к больным? Пожелал ли кто-нибудь потрудиться объяснить им суть заболевания и смысл выбранного лечения? Альма живет в «Брандале», здесь же, среди своих пациентов, ночует. Точнее было бы сказать – среди своих гостей. Ее не интересует блеск, она никому не намерена внушать страх и трепет. (Верно, что стерильность в больницах необходима и, чисто прагматически, ее нарушение может быть пагубным. Тут, у Альмы, никому не делают уколов и не берут кровь на анализ.) Заявив, что хочет стать мне матерью, старушка имела в виду иные корни своего авторитета – его силовое поле может дать нам приют и возможность расслабиться.

18.

Тура оказалась добродушной и безличной, все, что от нее требовалось, она проделывала с улыбкой. Странно, но женщина не покидала помещения с начала и до конца манипуляции. Когда она покончила с клизмой, я глазами попросил ее выйти. Она подчинилась, но была удивлена – как можно стесняться чего-то столь естественного?

Потом я отправился в ванную, там меня должна была выкупать Пиа. (Ее настоящее имя -Анна-Мария). Высокая, некрасивая, но миловидная девушка; овальное лицо, добрые голубые глаза. Через ванную прошло уже человек десять, молодых и старых, мужчин и женщин.

Не заговаривая, мы стояли друг против друга и улыбались. Я стал развязывать пояс халата, в этот момент дверь распахнулась и на пороге появилась Альма. Она спросила, как мне спалось. И Пиа, и я продолжали беспричинно смеяться; выговорить я сумел только «гут, гут…» Тут бы старушке кивнуть и удалиться, но она задержалась в дверях на пару секунд больше необходимого, не решаясь ни войти, ни выйти. Все же дверь в конце концов захлопнулась. Я разделся и в ужасно неудобной позе, скривившись набок, пристроился на дощечке, перекинутой через ванну. Когда Пиа принялась намыливать меня губкой, я продолжал бессмысленно хихикать. Затем она взяла ручной душ. Работала быстро: красный тренировочный костюм то вспыхивал у меня перед глазами, то исчезал. В моем сознании они существовали как-то сами по себе: тренировочный костюм порхал по ванной, а с Пиа ассоциировалось случайное прикосновение пальцев к коже спины. – Как интересно, что вы здесь, – сказала она. Да, она была права. Наконец-то и я понял, что такой гость для «Брандала» – чрезвычайное происшествие. Я приехал издалека, из страны, где жизнь подчиняется другим правилам. И был первым посланцем оттуда. А может, сознание собственной экстраординарности объяснялось необычайностью положения, в котором я оказался: до сих пор женщины меня не купали. Между тем и другим вроде бы нет связи, но первые произнесенные Пиа слова (да еще в этой ванной) я воспринял не только на слух, но буквально всеми рецепторами кожи. Они заставили взглянуть на себя со стороны, будто в расширяющемся конусе света.

Одевшись, я снова прилег, чтобы минут пять передохнуть перед тем, как спуститься вниз. Мне становилось понятно, почему Тура ни на минуту не покидает комнатку с клизмами, почему нас купает Пиа. Эти смешливые женщины должны были прогнать чувство неудобства, порожденное скованностью тела, стыд за действия организма.

Когда я вошел в кухню, Пиа уже была там. Резала картофель и высыпала его в чугунки все теми же неуловимыми, молниеносными движениями. Кругом царило оживление. Альма, Питер и еще десяток пациентов чистили чеснок, готовили завтрак. Я пристроился к Питеру, он тут же вручил мне кривой ножичек. Головки чеснока плавали в воде, так проще сдирать с них кожицу.

– Познакомьтесь с Томом, – сказал Питер. – Он американец, из Калифорнии.

Я кивнул сидевшему напротив человеку.

– Грете из Копенгагена.

Пожилая женщина; из-под теплого белого халата выглядывало ее распухшее колено. Не отрываясь от дела, она улыбнулась и помахала мне рукой. Улыбки летели ко мне со всех сторон. Вчера кто-то из них наговорил на меня Альме, но теперь я не придавал этому значения, готов был забыть и простить. Чего не случается в жизни…