В тесном кругу - Буало-Нарсежак Пьер Том. Страница 20

— Это вам, дорогая Жюли, — сказал он. — Нельзя, чтобы вы приехали туда как неизвестно кто. Вам нравится?

Она не смогла отказаться, а служащий отеля тем временем уже грузил ее чемоданы.

— Глория сама поведет, — продолжал он. — Я хочу купить ей «паккард» с откидным верхом. Вы же знаете, она обожает автомобили. Сесть за руль для нее — удовольствие.

Сейчас Жюли кажется невероятным, как судьба буквально по тростинке строила ей ловушку. Это был какой-то дьявольский пасьянс. Они выехали солнечным утром, Глория и Жюли — впереди, Оливье — сзади, как всегда, обложенный какими-то бумагами, докладами, отчетами. Он работал постоянно, и его секретарь Жорж вечно следовал за ним, как послушный автомат. На сей раз Жоржа не было — он уехал в Рим раньше, чтобы, как он выражался, подготовить «квартиры».

— Не гони так, — время от времени бросал Глории муж. — Никакого удовольствия от такой бешеной езды.

Поездка протекала скорее весело. Жюли отчетливо помнит: она решила все-таки отказаться от этого слишком роскошного, а главное — ненужного подарка. Зачем ей автомобиль? Она предпочла бы обитый изнутри грузовик, в котором можно было бы перевозить «Плейель». Но разве Оливье объяснишь, что концертный рояль — это не просто мебель? Но после римского выступления она с помощью Глории все-таки постарается его убедить. А пока «испано» мягко летела по дороге мимо Генуи, мимо Пизы. Летела к катастрофе. Зачем они сделали крюк в сторону Флоренции? Злой гений ее судьбы, наверное, приготовил не один сюрприз, но в конце концов выбрал летний ливень, от которого дорога стала скользкой. Он же выдумал некую важную встречу во Флоренции с дельцом из Милана, которая «займет не больше двух часов».

Жюли снова как наяву увидела ту дорогу, и руки ее инстинктивно прижались к животу, как будто она еще могла их спасти. Резкий удар по тормозам, и прямо перед глазами — дорожный столб, яростно летящий прямо на нее. И в то же мгновение, как будто душа ее уже переселилась в иной мир, сквозь беспамятство забытья — голос, который ей не забыть никогда: «Черт возьми! Доигралась! Ты видела ее руки?!» И тут же гудки клаксонов, крики, шум. Она слышала, как кто-то произнес: «Ей их ампутируют». И тогда в нее вселилась боль. Долгие месяцы потом она не отпускала ее ни на минуту, то превращаясь в непереносимо жгучий муравейник, то в тупые удары молотка, то в судорожный спазм, то в… Но главная боль была в душе. Потому что настал день, когда хирург сказал: «С фортепиано для вас покончено». Он выразился не так грубо, но от этого было только хуже.

Жюли поднимается с земли. Надевает провонявшие старой трубкой перчатки. Отряхивает юбку. Скоро одиннадцать. В мерцании звезд ей чудится что-то недоброе. Она приподнимает плечи, словно старается скинуть с них груз воспоминаний. Зачем только Оливье… А впрочем, оставим мертвых в покое. Время справедливости миновало. И память постепенно превратится в цветущую аллею, проложенную между могилами.

Тихим шагом она идет домой. Завтра… Ах да, ведь у нее появилось «завтра»! И она наконец-то заснет без снотворных.

Доктор Муан уселся за рабочий стол и сдвинул на лоб очки. Он улыбался.

— Ну что ж, — сказал он, — имеем полное право радоваться. Ни малейшего ухудшения. Скажу даже больше, мне кажется, что стало лучше. Чем вы это объясните? Отдохнули? Или перестали мучиться мрачными мыслями? Спите хорошо? Выполняете все мои предписания? Что же все-таки случилось? Я, конечно, знаю, что в таких случаях, как ваш, ремиссия — довольно частое явление, но столь резкое улучшение удивляет даже меня.

Он снова рассматривает рентгеновские снимки, перечитывает справки о лабораторных исследованиях и наконец переводит взгляд на Жюли.

— Есть вопрос, который я хочу вам задать. Вы в прошлый раз упомянули, что неоднократно проходили курс лечения в частных клиниках для душевнобольных. Сколько именно раз?

— Четыре, — отвечает Жюли. — У меня была тяжелая депрессия, а потом трижды возникал рецидив.

— Это было давно?

— Первый приступ случился в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

— И вызван он был, разумеется, случившимся с вами несчастьем?

— Разумеется.

— А потом?

— Потом в тысяча девятьсот тридцать втором году. Я жила тогда с сестрой в Нью-Йорке. Еще один кризис был в тысяча девятьсот сорок пятом году, сразу после войны.

— Вы снова были за границей?

— Нет, в Париже. Сестра приехала ко мне, как только ей стало известно о гибели мужа. Это был третий ее муж. Понимаете, это достаточно сложно. Он был евреем и погиб в Дахау. Я провела в клинике несколько месяцев. А потом моя сестра вышла замуж за богатого колониста, мы переехали в Алжир и жили там до известных событий. Дело в том, что муж сестры был оасовцем и погиб при загадочных обстоятельствах.

— Если я вас правильно понял, вам пришлось пережить немало потрясений…

— Так и есть, — согласилась Жюли.

Доктор снова взялся за блокнот.

— Позвольте, я запишу. Это все очень важно. Значит, так. Первый приступ случился в тысяча девятьсот двадцать пятом году. А что стало с первым мужем вашей сестры?

— Они развелись в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

— Хорошо. Второй кризис случился в тысяча девятьсот тридцать втором году. Ваша сестра снова вышла замуж?

— Да. За человека, занятого в рекламном бизнесе. Он покончил с собой в тысяча девятьсот тридцать втором году.

— Весьма любопытно. Теперь вспомним тысяча девятьсот сорок пятый год, год смерти вашего зятя. Готов спорить, что четвертый муж вашей сестры погиб или в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом или тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.

— Совершенно верно. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом.

— А вы в том же году снова попали в клинику?

— Доктор, поймите, что все эти события были для меня страшным потрясением. У меня ведь не было никакой личной жизни, никакой работы. Я жила подле Глории. Все, что затрагивало ее, касалось и меня. Ей было легче держаться, потому что у нее было дело.

— Простите, но мы забежали вперед. Сколько лет было вашей сестре в тысяча девятьсот сорок пятом году?

— Пятьдесят девять.

— И она еще выступала?

— Да, но уже не с сольными концертами. Она организовала струнный квартет, который с большим успехом выступал несколько лет. А потом она в пятый раз вышла замуж и оставила сцену.

— А этот ее муж как умер?

— От сердечного приступа.

— Ну а вы? Как вы пережили его кончину?

— Да в общем-то, спокойно. Он мне не очень нравился, этот ее Оскар.

— Значит, все остальные вам очень нравились?

— Доктор, не старайтесь поймать меня на слове, это вам не удастся. Не воображайте, что я была влюблена в мужей своей сестры. Это просто смешно. Поймите, когда я жила у Глории, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я просто сидела в углу, как мышка, и была самым бесполезным на свете существом, потому что ломала и била все, к чему ни прикоснусь.

Доктор закрыл блокнот.

— Не смею настаивать. Я записал только то, что вы — очень неуравновешенный человек и что ваше улучшение не имеет видимой причины. Это ведь так и есть? Я очень рад. Но вам, пожалуй, стоит посоветоваться с невропатологом. Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, он сможет понять, почему вы решили отказаться от операции. Вы знаете, что еще не поздно?

Он задумчиво опускает со лба очки и скрещивает пальцы.

— А ваша сестра в курсе, что вы проходите у меня курс лечения?

— Нет. Ее это не касается.

— Как она себя чувствует?

— Последние два дня что-то неважно. Как будто что-то ее тревожит.

— У вас с ней хорошие отношения?

— Всякое бывает. Вы ведь не знаете, доктор, что такое старость. Старики хуже детей. Из любого пустяка они готовы сделать трагедию. А в жизни стариков и нет ничего, кроме пустяков. Поэтому лучше не будем об этом.

— И все-таки вы говорите об этом с таким юмором, что это не может меня не радовать. Ну что ж, думаю, раньше чем через две недели вам нет смысла показываться. А в случае чего у вас в «Приюте отшельника» есть доктор Приер. Он хороший врач. Удачи вам!