Её цветочки - Морган Шеннон. Страница 16

– В Его комнате Его не было. Я проверяла.

– Ты уверена, Бри? Если Он застукает тебя…

Хотя она нервничала, как перепуганный заяц, Бри сделала то, что делала всегда. Она улыбнулась, поглядев на встревоженное лицо Инжирки, и взяла ее за руку, всегда готовая защитить, всегда готовая успокоить.

– Все будет хорошо, все будет в порядке, – соврала она так убедительно, что почти поверила себе.

Глава 7

Фрэнсин быстро и остервенело шагала по лесу Лоунхау, похожему на зелено-золотой ковер там, где сквозь ветви деревьев в него проникали лучи предвечернего солнца.

Это какой-то жестокий розыгрыш. Ведь записи актов обо всех этих рождениях и смертях могут быть поддельными. Не может быть, чтобы она забыла такую важнейшую часть жизни, как наличие четырех сестер и брата. Не может быть, чтобы она могла забыть Бри, живую или мертвую.

Вот только Мэдлин отнюдь не жестока. Она легкомысленна, эгоцентрична и назойлива, но никогда не была жестокой. И как бы Фрэнсин ни хотелось верить в обратное, она знала – Мэдлин не солгала… Солгала мать.

Это был сокрушительный удар по всем устоявшимся представлениям Фрэнсин. Она остановилась посреди тропинки и схватилась за живот, который свел спазм ужаса.

Хотя к ее горлу опять подступили слезы, она не позволит им потечь. Выпрямившись, она застыла, пытаясь вспомнить хоть что-то из своего раннего детства, что-то такое, что подкрепило бы слова Мэдлин. Но в ее памяти так и не всплыло ни единое воспоминание, как будто она появилась на свет, уже полностью сформировавшись, в возрасте пяти лет.

Фрэнсин пришло в голову только одно – то, что она никогда не думала о своем отце, безоговорочно поверив тому, что ей говорила мать: он будто бы утонул. Она не помнила, как он выглядел, даже смутно, не помнила, как от него пахло. И в доме не было ни одной его фотографии. Как и семейных фотографий.

Сгущались сумерки, удлинялись тени, а Фрэнсин все продолжала стоять, погрузившись в свои мысли. Это пришло к ней не сразу, скорее не воспоминание, а ощущение атмосферы – какое-то напряжение, настороженность, подспудное возбуждение, давнее и потому приглушенное. Но откуда оно взялось? Этого она не знала.

Может, это чувство передалось ей от матери? Нет, определенно не от нее. Тогда, может, от отца? Мать говорила о нем только тогда, когда ее спрашивала Мэдлин – такие вопросы ей всегда задавала Мэдлин, но не Фрэнсин.

Она зарычала, злясь на себя, не зная, действительно ли помнит это, или же это порождено ее воображением, потому что она сама не своя.

Фрэнсин шла, ничего не замечая вокруг; сумерки сменились темнотой, дневные птицы угомонились, и из своих нор и гнезд выбрались ночные существа. Природа никогда не молчала, лес всегда был полон звуков, издаваемых зверями и птицами, как хищниками, так и теми, кого эти хищники едят.

Испуганно ахнув, Фрэнсин остановилась как вкопанная и резко вынырнула из своих мрачных мыслей, уставясь на здание, высящееся перед ней, словно безобразный гнойник. От покойницкой тропы веяло древней жутью, но в лесу имелись и другие места, обладающие не менее жуткой аурой, проникнутой злом – злом, порожденным людьми и намного более свежим.

Окруженная огромными древними дубами и буками, здесь стояла «Образцовая лечебница для душевнобольных преступников», как гордо гласила надпись над огромными каменными столбами ворот. Это было блистательно-безобразное сооружение с украшениями в виде каменных львов, грифонов, драконов и гигантских орлов, как будто архитектор так и не смог решить, какие чудовища лучше всего защитят окружающий мир от тех, кого держали здесь взаперти.

Фрэнсин всегда терпеть не могла старую лечебницу. Это заведение было ответом Северной Англии на лондонский Бедлам и в свое время имело такую же дурную славу, к которой примешивался ореол таинственности, поскольку его местоположение в общем и целом держалось в секрете. И Фрэнсин считала, что оно должно и дальше оставаться в секрете. Но когда-то это здание было роскошной резиденцией, построенной одним из ее предков, хотя и не такой старой, как Туэйт-мэнор. Согласно «Хроникам Туэйтов», в восемнадцатом веке оно было отдано правительству в долгосрочную аренду, однако, когда в 1980-х годах договор об аренде истек, мать Фрэнсин отказалась продлить его. И с тех пор это ужасное место мало-помалу отвоевал лес. В детстве Фрэнсин никогда не заходила сюда, притом безо всяких предостережений, и теперь сюда тоже никто не заглядывал, разве что какой-нибудь подросток из Хоксхеда решал, что будет прикольно провести ночь в этом здании, где, как считали местные жители, водятся привидения.

Она повернулась, чувствуя, как по ее коже бегают мурашки; хотелось поскорее убраться отсюда. Ей казалось, что она слышит вопли тех, кто когда-то был здесь заточен, хотя, проходя по этой тропинке, она никогда не видела здесь ни одной души, ни живой, ни неживой.

Фрэнсин остановилась, когда между деревьями показались огни Туэйт-мэнор. Это была путеводная звезда, влекущая ее к себе, ее прибежище, теплое и приветное. Но даже ее любимому дому было не под силу распутать узел необъяснимого страха.

Фрэнсин заставила себя посмотреть в сторону кладбища.

В сумраке у него был особенно угрожающий вид. В нем, опоясанном кованой узорной оградой, не было симметрии, не было четких аккуратных линий. Рассыпающиеся надгробия над останками Туэйтов, которых хоронили здесь пять сотен лет, заросли сорняками, над ними низко склонились старые деревья.

Сжав кулаки, с ладонями, вспотевшими от одной мысли о том, чтобы зайти на это кладбище, Фрэнсин закрыла глаза. Она не смогла заставить себя войти в калитку даже тогда, когда умерла мать. Но ненавидела она его именно из-за матери, потому что только там видела, как та плачет.

Фрэнсин разжала кулаки. На ладонях остались полукруглые отметины там, где коротко подстриженные практичные ноги впивались в плоть.

Ей нужно подтверждение. Нужно нечто более существенное, чем несколько ксерокопий страниц приходской книги записи актов гражданского состояния. Она могла бы это сделать… ради Бри.

Фрэнсин двинулась по дорожке, идущей к дому, затем, подойдя к развилке, остановилась опять. Правое ее ответвление вело к теплу дома, а левое – к ужасу кладбища и ответам.

В голову бросилась кровь, и этот прилив был таким резким, что ей показалось, что сейчас она лишится чувств. Фрэнсин опять закрыла глаза и, не открывая их, повернула налево.

Глубокий вдох… и ее глаза открылись.

Если она пройдет в эту ржавую калитку, ее устоявшаяся жизнь изменится навсегда. Фрэнсин сделала один шаг вперед, потом другой, третий, пока не остановилась перед калиткой.

За кладбищем не ухаживали уже тридцать лет, с тех самых пор как умерла мать. Та всегда ухаживала за могилами, даже за теми, которые были так стары, что имена на надгробных камнях давно стерлись.

Фрэнсин положила ладонь на щеколду, и холодный металл впился в ее кожу. Она развернулась и побежала по дорожке к дому, пробежала по двору и, вбежав в кухню, захлопнула за собой дверь.

И прислонилась к ней, чувствуя, что ее сердце колотится так, что, кажется, вот-вот разорвется. Ее кожа была холодной, и все же она так вспотела, будто ее трепала лихорадка.

Мало-помалу до нее дошло, что на нее смотрят три пары глаз.

Фрэнсин выпрямилась и, попытавшись вернуть себе достоинство, насколько это вообще было возможно после того, как она ввалилась в дом так несолидно, сказала:

– Добрый вечер.

Она скованно прошла через кухню и поднялась по лестнице в свою спальню, где только и могла найти прибежище. Здесь быстро приготовилась отойти ко сну, несмотря на ранний час, и, легши в холодную постель, уставилась в потолок. Дом, затаившись, смотрел на нее, безмолвный, душный и напряженный.

Бри так и не пришла.

Вокруг слышались тихие ночные звуки – вот кто-то задвинул шторы, вот кто-то скребет плинтус, вот скрипит дверь ванной, открывающаяся, хотя этому нет очевидных причин.