Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 (СИ) - Шульман Нелли. Страница 13

– Ты прав, текст сложный. Ты не обязан знать дипломатические выражения, но давай постараемся вспомнить нужные обороты речи… – в статье говорилось о нынешней работе дипломатов и секретного ведомства. Выписывая в тетрадь новые слова, под диктовку Марка Петровича, Саша поинтересовался:

– Что за этаж Х, в Лондоне, и почему все работники обозначены буквами… – Фрэзер, в прошлом Дональд Маклэйн, соратник Кима Филби, развел руками:

– Понятия не имею, Александр. Но, по слухам, там всем заправляет некий М, кем бы он ни был… – Фрэзер проверил колонку слов, в тетради Саши:

– Отлично. Еще раз прочти текст и приступай к работе.

Подтянув к себе чистую тетрадку, Саша начал писать.

Бузулукский бор

Наум Исаакович Эйтингон узнал свои костюмы, два года назад висевшие в отделанной орехом гардеробной, в московской квартире. В его купленный в Париже саквояж неизвестный работник Комитета положил кашемировые, итальянские свитера, английскую туалетную воду.

Стоя у зеркала, Наум Исаакович понял, что за два года не похудел и не раздался. Он провел рукой по густым, черным, с заметной проседью волосам:

– На баланде меня не держат, но и разносолами не балуют. Однако к празднику Серов расстарался, накрыл поляну…

Эйтингон понятия не имел, где находится домик, напоминающий альпийское шале. На закрытую территорию его привезли в черной «Победе», с затемненными стеклами, в сопровождении машины охраны. Наручники, ему, правда, не надели, как не надевали их последние два года:

– Они не боятся, что я убегу, – вздохнул Эйтингон, – они уверены, что я не брошу своих малышей и Сашу… – об официальной семье он не думал:

– У них все в порядке. Хрущев не Сталин, им оставили квартиру и дачу, никто не снимал моих детей с работы… – ему разрешали один конверт в месяц. Сразу после ареста, во внутренней тюрьме Лубянки, осенью пятьдесят третьего, он попросил о письме девочкам и Павлу. Его следователь покачал головой: «Нет».

Поправив узел шелкового галстука, Эйтингон покосился на Серова. Председатель Комитета, с аппетитом ел большой бутерброд, с черной икрой. Свободной рукой он листал страницы какой-то папки:

– Не мои документы, – подумал Эйтингон, – но папка наша, с Лубянки… – он усмехнулся:

– Трофей, кстати. При штурме Берлина в зданиях нацистских министерств нашли много всякой канцелярии. Папки, ручки, карандаши, блокноты. Я тоже привез в Москву ящик блокнотов, а теперь ими пользуется Серов… – на белой, накрахмаленной скатерти лежала одна из его записных книжек.

Он не ожидал, что генерал скажет ему, где стоит коттедж:

– Где угодно, – горько подумал Эйтингон, – у нас большая страна. На прогулках я ничего не вижу, кроме неба… – его держали в отдельно стоящем здании, при какой-то колонии. Эйтингон слышал лай собак, далекие распоряжения, в динамике. Иногда до него доносился лязг засовов, в коридоре. Гулять его выпускали в наглухо закрытый дворик, зимой занесенный снегом. Весной сугробы стаяли. Наум Исаакович надеялся на землю, и, может быть, даже на траву, но увидел только серую брусчатку:

– Словно у Ван Гога, в «Прогулке заключенных», – вспомнил он, – остается ждать шальной бабочки… – бабочка к нему пока не залетала. На прогулках, прислонившись к стене, покуривая, он следил за черными точками птиц, в высоком небе. Иногда Эйтингон замечал и самолеты:

– Недалеко аэродром, куда меня привезли. Больше двух часов дороги от Москвы, – он задумался, – но я даже не знаю, в каком направлении мы летели… – оказавшись в шале, он понял, что находится во владениях Комитета:

– Лаврентий Павлович тоже строил для себя такие гнездышки, но здание совсем свежее… – столовую отделали серым, карельским гранитом, мебель обтянули шкурами зебры. Зеркало было антикварным, венецианским:

– Вещь с дачи Лаврентия Павловича, на озере Рица, то есть с недостроенной дачи. Он собирался поселить в особняке Саломею… – Наум Исаакович не сомневался, что Комитет найдет беглянку:

– Хрущев не Сталин, но память у него тоже отличная. Они будут использовать Моцарта, плод наших трудов… – половицы, черного дерева, заскрипели. Присев к столу, невозмутимо налив себе кофе, Эйтингон щелкнул зажигалкой:

– У меня в пайке «Беломорканал», а сюда они привезли американские сигареты. Впрочем, я ведь приехал в отпуск, из заграничной командировки… – ему стало жаль Сашу:

– Бедный парень, придется ломать перед ним комедию. Но я не могу отказаться, я должен выполнять приказы проклятого избача… – еще во времена Берии, так, за глаза, звали Серова, – от моего поведения зависит жизнь моих детей… – генерал пощелкал резинкой блокнота:

– Вы поняли, гражданин Эйтингон. Вы сообщаете мальчику о скорой реабилитации его деда, Александра Даниловича Горского, и проводите с ним новый год. Елку подготовили, подарки тоже… – едва увидев подарки, Эйтингон хмыкнул:

– Все западное. Немецкая готовальня, канадские хоккейные коньки, шотландские свитера, американские книги. Понятно, что я нахожусь на конспиративной работе, в Британии или Америке… – Серов, со значением, повел рукой к стене:

– Помните, что встреча пройдет под наблюдением наших работников… – Серову казалось особенно забавным, что дети Эйтингона находятся в десятке километров от шале:

– Здесь они, разумеется, не появятся, территория охраняется. Поговорю с ним, и поеду в Бузулук. Меня ждет профессор, с рекомендациями, а вечером Журавлев привозит на аэродром Сашу… – Серов едва не поперхнулся кофе, услышав ледяной голос:

– Не надо меня наставлять в правильном поведении, гражданин начальник… – Эйтингон издевательски скривил губы, – когда вы заведовали избой-читальней, в вологодской глуши, я работал с Дзержинским, в своей первой заграничной резидентуре, … – Наум Исаакович с удовольствием заметил, что Серов покраснел. Ничего не ответив, генерал показал ему лист блокнота:

– Что это, гражданин Эйтингон… – после побега Вороны, из Де-Кастри, Наум Исаакович, аккуратно, собрал в своем архиве оставленные ученым, разрозненные заметки и клочки бумаги. Эйтингон, без интереса, скользнул глазами по рисунку с изображением семи скал, на холме:

– Понятия не имею, – он пожал плечами, – я часто брался за карандаш, в ходе скучных совещаний. Многие так делают… – темные глаза Наума Исааковича были спокойны. Серов сунул блокнот в карман:

– Ладно. Пока вы ожидаете гостя, ознакомьтесь с папкой… – он подвинул Науму Исааковичу серый картон, – вы специалист по Турции, знаете язык. Работник готовится на должность тамошнего военного атташе и резидента, от Главного Разведывательного Управления… – Эйтингон пыхнул сигаретой в сторону Серова:

– Что, в военной разведке перевелись знатоки Ближнего Востока? Ах, да, вы всех пересажали, а теперь за казенные деньги мотаетесь по стране, навещая арестованных консультантов… – Серов раздул ноздри:

– Во времена сталинских беззаконий… – Эйтингон поднял бровь:

– Я помню, что раньше вы, гражданин начальник, называли их ежовским беспределом. Знаю, знаю, меня бы расстреляли. Не забывайте, – он подлил себе кофе, – Берия и меня сажал, за буржуазный национализм. Но вас, – не отказал себе в шпильке Наум Исаакович, – не сажал. Наоборот, вы от него получали ордена… – Серов стоял, но Эйтингон не видел причин покидать уютный стул:

– Он меня младше на пять лет, в конце концов… – забрав папку, Эйтингон заметил:

– Разумеется, я просмотрю досье, и напишу заключение… – что-то буркнув, Серов грохнул дверью. Эйтингон хмыкнул:

– Ушел по-английски, что называется, не прощаясь. Ладно, – он взглянул на обложку папки, – посмотрим, что это за полковник Пеньковский…

Бузулук

Из досье бывшего коллеги, ныне отбывающего заслуженное наказание, гражданина Эйтингона, генерал Серов знал, что профессора Кардозо Красная Армия освободила из концлагеря Аушвиц. Умирающий от истощения медик, получив помощь советских врачей, добровольно предложил свои знания и опыт новой родине. Больше ничего в папках не говорилось.