Указка - Кошкин Алексей. Страница 25

Президент катался на лыжах на виду у всего города. Но ветшающему городу было не до президента. Президент был отлит из бронзы. Вокруг статуи лежали горы живых цветов. Они скукожились на морозе. Я пошел прямо сквозь цветы, раскидывая их ногами. Скрипачка остановилась поодаль.

— Что… что ты хочешь делать? — крикнула она.

Я махнул указкой.

— Смотри!

Я ожидал, что это будет звук, как если бы уронили крохотный медный колокольчик. Хотя, может, он и был, но в ушах у меня уже ревел будущий Нью-Йорк. Поэтому мне показалось, что статуя исчезла бесшумно.

Я посмотрел под ноги. Цветы тоже исчезли.

Послышался вой сирен. Он приближался со всех сторон.

Скрипачка упала на колени и уронила скрипку.

— Что это?!.

— Это менты, — ответил я, посмеиваясь. — Ловят меня.

— За что? Неужели ты… Что у тебя в моем футляре?..

Я отщелкнул замок и показал ей, что футляре.

— Зачем ты это сделал? — закричала она. — Как ты мог украсть их?

— Нам с Генкой нужны деньги, — сказал я. — Больше, чем лыжи президенту. Да и зачем ему лыжи, если мир проснулся? Сейчас я владею указкой. У меня есть право отправить эти деньги туда, куда я считаю нужным.

На площадь вылетели милицейские машины. Бежать было некуда. Скрипачка, казалось, обрела спокойствие. Выпрямилась и отошла в сторону, чтобы не прикрывать меня от выскочивших из машин милиционеров.

Я услышал голос дяди Андрея:

— Сенечка! Мы все знаем… Это ужасно! Я прошу тебя, не оказывай сопротивления…

Голос Кабинетова:

— Только деньги отдай! И я обеспечу тебя хорошим адвокатом…

Голос Горшкова:

— Он мне сразу не понравился…

И самый властный голос, во много раз усиленный ржавым мегафоном:

— Приказываю сдаться! Лечь на живот, вытянуть руки и раскинуть ноги. Оружие выбросить на десять шагов. Ни с места!..

Что они приняли за оружие? Указку? Футляр?.. Я видел, что все пистолеты уже наведены.

— … Лечь на живот, вытянуть руки, раскинуть ноги…

— Подождите минуту, пожалуйста, — попросил я. — Мне еще надо уладить семейные неприятности…

Я посмотрел в ночное небо. Луна была не страшная. Я улыбнулся, положил на снег футляр и ткнул в него указкой.

— Эх ты!.. — послышалось с той стороны, где стояла скрипачка. Да, я понимаю, что ей жалко футляр, но…

И тут защелкали выстрелы. Тоже мне, выстрелы! Генка из газовика в два раза громче стрелял… А у этих дураков совсем выдержки нет, как же я им объясню, что мне надо в Нью-Йорк…

В меня попали пули, и я стоять не могу. Это смешно, что упал сейчас прямо на задницу. Они совсем сдурели, что ли?.. Я погрозил им указкой.

И тут мне стало страшно. Померещились залитые ядовитым солнцем пустынные улицы, свисающие на асфальт провода и люди в мотоциклетных шлемах с красно-белыми флажками. Люди смотрели на меня, а в руках их бесновались автоматы.

— Канадцы! Канадцы! — закричал я и из последних сил попытался перевернуться на живот, чтобы отползти. Что-то кольнуло меня под ребро. Указка? Не знаю.

А! Я же объяснял тебе, Генка, это бойскаутский значок лежал, вдавленный в асфальт… До чего больно мне теперь, Генка…

ЛЮДИ И ТЕ, КТО ПРОТИВ НИХ

ОН ПОЙДЕТ ОДИН

Начинался летний вечер, жара спадала. Недалекие заводские трубы окутывали горизонт фисташковым дымом. Из-за насыпи пришли теплые ветры и заставили деревья заворчать. За пустым розовым бараком затарахтел двигатель. Потом на минуту включилось размазанное расстоянием радио. Кажется, за деревьями начинался холм, на котором жили.

Люди искали дорогу. Они оказались на улице, не слишком обремененной высокими домами и деревьями. Ближний ее конец упирался в ворота на роликах, другим она целилась в железнодорожный переезд.

— Я бы назвал ее улицей Излишнего Цинизма, — сказал Пол, подойдя к воротам. — Она напоминает человеческую жизнь. Я прослеживаю свои ассоциации от роликов, на которых открываются ворота, до тех рельсов, вдоль которых мы шли — и вон они, в конце улицы, видите? Машина, выезжающая за ворота, — это новорожденный, сначала она едет медленно и пыхтит, но вот у этого дома набирает скорость, потом проносится мимо следующего — самого красивого здесь, это человеческая юность; за юностью следует зрелость, и — первый светофор. А после светофора машина катится под горку, все быстрее, пока ее не встречает поезд. Смерть той же породы, что и рождение — во всяком случае, физиологическая ее часть; это колеса роликов и паровоза.

— Тогда это улица Жизни и Смерти, — предложил Илья.

— Как высокопарно! — рассердился Пол. — И я не закончил. Ну и что, что я сравнил ворота с рождением? Вы обратите внимание на это вмешательство деятельности чертей в человеческую жизнь. Да оно бросается в глаза сразу, как посмотришь на эту улицу, то есть жизнь! Это вмешательство и называется цинизм, то есть цинизм как помеха мировосприятию и общению людей. То есть помеха жизни и развитию, движению автомобиля по дороге.

— Что здесь цинизм, на этой улице? Уж не тротуар ли с пешеходами?

— Кучи мусора на дороге! Чудовищные выбоины через каждые два метра! Ровная дорога была бы лучше, не правда ли? И эта черная пыль, наполовину дым, или газ? Трудно смотреть вперед — я не вижу, какой сигнал зажегся на светофоре! Жизнь была бы лучше без цинизма.

— Светофор не работает… Почему же вы назвали цинизм «излишним»?

— О, эти два слова неразрывны. На мой взгляд, цинизм всегда лишний в мировосприятии.

Илья покачал головой:

— Вы все-таки легкомысленный человек, Пол, и очень открытый. Вам будет тяжело.

— Если послушаюсь вас — да, наверное, — весело ответил тот. — А я привык, что мне легко. Человека давят только тяжелые мысли. Лучше я буду игрушечным автомобильчиком, чем многотонной фурой. Кстати, фура быстрее доедет до тех рельсов, чем игрушка.

Илья хотел что-то сказать, но в это время обстановка на улице изменилась.

Все это время за воротами, откуда Пол вытолкнул своего новорожденного, грубо и агрессивно лаяла собака. Никто не обращал внимания, пока не стала кричать женщина, истошно и глубоко. Происходило что-то, удивившее улицу, которая через минуту стала людной и озабоченной. Любопытные носы, уши и глаза опасливо потянулись к воротам.

— Что случилось? — спрашивали все.

— Укусила…

— Ой, крови-то сколько…

— Мне ничего не видно…

— Помогите кто-нибудь.

— А как поможешь? Ворота не откроешь, она озверела.

— Да что случилось-то?

Кто-то, грязно ругаясь, сказал:

— Да вахтерша привела сестру чаек попить, а сторожевой пес бросился на сестру и изорвал. Что с дуры взять!

— Вы умеете оказывать первую помощь? Тогда можете быть полезны, — заметил Пол.

Илья проворчал:

— Нет ни бинтов, ни обезболивающего, ни антисептика. Носилок тоже нет. И как попасть за ворота? Я не справлюсь с собакой.

— Щас менты приедут, — сообщил кто-то, не оборачиваясь.

Огромная овчарка тыкалась мордой в зарешеченные отверстия в воротах; она исходила бешенством и другими болезнями и грызла стальные пруты. А невидимая женщина все просила о помощи, исступленно и с надрывом.

Приехала милицейская машина. Она привезла молодых режиссеров, которые, получив от расступившейся толпы молчаливые авансы, без паузы принялись ставить эту драму — на троих. У одного была рация, второй нес бутылку минералки, а третий держался позади, стеснялся и вытирал со лба трудовой пот. Который нес минералку, сказал:

— Ворота открывать нельзя.

— Да поняли все уже… — буркнул кто-то.

Милиционер, видимо, ободрился этим пониманием своей пьесы и продолжил:

— Где хозяин склада? Когда он приедет? Надо ему позвонить. Нет, застрелить ее я не могу. Что еще за стрельба? Кино насмотрелись про крутых американцев? У меня все патроны сосчитаны. Выдают под расписку. Что я в управлении скажу? Подумают — продал… Ну, так и быть. Санек, свяжись с управлением, спроси, можно один выстрел сделать?