Чёртово дерево - Косински Ежи. Страница 5

Я вспоминаю званый ланч, который устроили родители девицы, проживавшей с Кэйрин в одной комнате. Мы явились прямо с занятий. После еды старшие отправились в клуб играть в гольф или карты, прочие пошли купаться, остались мы с Кэйрин; она стояла в дверном проеме, провожая взглядом отъезжающие автомобили. Я раздвинул пряди ее волос и поцеловал в шею. Кэйрин покраснела, но не шелохнулась и ничего не сказала. Я запустил ладони под блузку и положил их на ее груди. Она ненадолго закрыла глаза, отвела мою руку и повела в гостевую спальню. Мы разделись и ласкали друг друга. Я почувствовал ее желание и попытался проникнуть в нее, но она остановила меня. Я не принимаю пилюли, сказала она, боюсь побочных эффектов. К тому же, добавила она, мне хочется внутрь только спьяну или наширявшись. Я предложил ей выпить, но она отказалась. От выпивки меня тошнит, сказала она. Мы продолжили. Я чувствовал, как она возбуждена, но когда я спросил, можно ли войти, она сказала, что не хочет кончать. Она убеждала меня, что это отвратительно, то, как она кончает, все эти вопли и повизгивания. Я целовал ее глаза, волосы, рот и все говорил ей, все говорил, как мне хочется почувствовать ее изнутри. Но она все отказывала, утверждая, что может меня любить и без оргазма. Мои пальцы играли с ее плотью, я ее целовал, я в нее впивался. Ее тело содрогалось, ее тело извивалось, она задыхалась, она влажнела, но не кончала, никак не кончала. Оттолкнув меня, принялась рыдать. Я пытался успокоить ее, но она уткнулась лицом в подушку и ревела безудержно. Когда она приутихла, я обнял ее и спросил, почему же она не может кончить? Она сперва ничего не сказала, но потом призналась, что частенько запирается у себя в комнате и возбуждает себя фантазиями и журнальчиками. Потом ложится на живот и ласкает себя, пока не кончит. Я спросил, выходило ли у нее это с мужчинами. Она сказала, что пару дней назад приняла ЛСД с одним африканским студентом, который пробовал кислоту в первый раз. Они пошли к нему в комнату и, пока шел кайф, трахались. У него был маслянистый, кисленький, пахучий пот, и она отметила про себя, что он не обрезан. Когда он был сверху на ней, он казался ей блестящей черной зверушкой, полуящеркой, полубелкой, которая вгрызается в орех ее нутра. У нее не хватило силы вовремя оттолкнуть его, и он кончил-таки в нее. Как она перепугалась! Пошла в пункт «Скорой помощи», наврала, что ее изнасиловали, и выклянчила таблетку, ну эту, которая «поутру».

Я перевернулся на спину и силой уткнул ее носом в мой пах.

— Валяй, — приказал я ей. — Мне плевать, нравится ли это тебе, я просто хочу кончить.

Я сжал ее плечи, и она подчинилась, склонила голову и нежно заглотила меня. Я приказал ей не церемониться и не быть такой нежной, обхватил ее голову и прижал к себе до упора. Она методически двигала головой, помогая себе языком и пальцами. Я почувствовал, что она снова возбуждается. Она старательно трудилась и при этом сама вышла из равновесия, но, когда почувствовала, что я почти готов, резко остановилась, бросила меня и вновь уткнулась лицом в подушку. Но на этот раз слез не последовало.

Я отдал Кэйрин все мои заметки и фотографии, сделанные в Бирме, Индии и Африке. Я сделал это, потому что мне хотелось показать ей нечто материальное, связанное с моим прошлым, чтобы она смогла лучше понять его. В то же время я гадал, значит ли для нее мое прошлое вообще что-нибудь. Я всегда опасаюсь, как бы какая-нибудь история из моего прошлого не испортила моих отношений с теми или иными людьми в настоящем. А поскольку нельзя предсказать, какая именно, я всегда старался держать язык за зубами. Я мастерски научился утаивать детали, переделывая свои воспоминания в угоду собеседнику. Обычно я старался скрыть самые отвратительные или мерзкие подробности. Но с Кэйрин я ничего не боялся. В разговорах с ней не было нужды скрывать то, что другому человеку показалось бы чудовищным или странным.

Это для меня существенная разница. С другими людьми мне приходится быть крайне осторожным. Мои друзья не способны понять моего двойственного отношения к жизни. Они думают, что я избегаю трудных положений, чтобы уйти от самого себя или от моей семьи. Они не понимают, что я ищу экстремальных ситуаций для того, чтобы открыть в себе все мои многочисленные «я». Если я расскажу им лишнее, они приходят в ужас. Или, что еще хуже, «смиряются» со мной, решив, что мое отношение к жизни продиктовано врожденной эксцентричностью или психическим отклонением.

Только однажды мне удалось почувствовать себя так же свободно, как я чувствую себя с Кэйрин. Это было в то время, когда я жил в Африке вместе с Энн, хотя Энн все же никогда не была мне так близка, как Кэйрин. И в сексе она не возбуждала меня так, как Кэйрин. Для меня нет ничего лучше, чем ожидание близости с Кэйрин. Я чувствую с ней, что меня можно любить таким, какой я есть, а не за внешность или поступки. Все во мне становится приемлемым, все становится отражением моей сущности. Я уверен, что обладаю такими качествами, которые проявляются только тогда, когда меня любят по-настоящему.

Отдавая Кэйрин мои заметки, я сказал ей, что писал их для себя. Тогда я и сам верил в то, что сказал. Несомненно, мне становится неловко от мысли, что я написал все это исключительно ради собственного удовлетворения. Но все-таки я же знал, что обязательно дам прочитать их Кэйрин. Я же знал, что придет день, когда она их увидит.

Мне всегда хочется вернуться туда, где опыт еще не оформился в слова. Я подозреваю, что, высказывая свои мысли или переводя подсознательные импульсы в слова, я предаю истину, которая остается скрытой. Вместо того чтобы выразить себя, я составляю упорядоченное высказывание о состоянии сознания какого-то вымышленного субъекта.

Пересматривая свои заметки, я понимаю, что им не хватает полноты. Что будет, если Кэйрин сочтет мое представление о ней неадекватным? Может, она высмеет меня за банальность и наивность моих мыслей? И тогда я жалею, что так раскрылся перед ней.

Внутри меня шла такая напряженная борьба, что я даже вспотел. Было такое ощущение, что две половины моего «я» вступили в физическое единоборство. Я то говорил своим обычным голосом, то хныкал, как малое дитя: «Как она могла такое сказать? Неужели вы не видите, что она творит?» Я хотел, чтобы другие почувствовали, какую боль причиняют мне ее слова, но никто ничего не замечал. Толстая женщина рассказывала мне что-то про свою яхту. Я видел, как шевелятся ее губы, но внутри меня звучал только голос Кэйрин: «Я решила, что нужно забыть тебя. Наши с тобой отношения — это единственное, о чем я не хотела бы никогда вспоминать». Я присел на предложенную мне тахту и сосредоточился на стакане со скотчем.

В детстве я любил лежать на полу с закрытыми глазами в надежде на то, что люди пройдут мимо меня и не заметят. И тогда я пойму, что и вправду стал невидимкой. Но в то же время я помню, что, когда папин лакей Энтони действительно прошел мимо меня, не заметив, я испугался. Видно, мне все же хотелось, чтобы меня видели. А теперь я выяснил, что я не просто всегда был видимым — за мной еще и следили. Из-за моего отца, из-за Компании, из-за всех этих денег. Целая куча народу постоянно интересовалась моим существованием. И только отец делал вид, что меня не существует вовсе.

Мне ни разу не удалось потерять контроль над собой. Если одна половина моего «я» его теряла, то освободившееся место немедленно занимала другая. Однажды я сидел скрючившись в кресле и рассматривал свое отражение в большом зеркале на стене гостиной. Щеки покрывал густой румянец, и сам я выглядел как беззащитный ребенок. Внезапно я расправил плечи, и выражение на моем лице резко переменилось. Оно стало замкнутым и жестким. Эта перемена была непроизвольной. Она просто произошла — и всё. В другой раз я спрятался за отцовским стеллажом для папок и заорал что было мочи. Я решил, что буду так кричать, пока кто-нибудь не найдет меня. «Кто-то кричит», — сказал мой отец; моя мать ответила: «Да никто не кричит, успокойся. Мы опаздываем». Я открыл рот, чтобы снова закричать, но не смог.