Любви хрустальный колокольчик - Ярилина Елена. Страница 32

Я слабо улыбнулась и помотала головой, никогда не предполагала раньше, что такая эмоция, как страх, может за несколько минут сожрать столько энергии.

— А почему вы… откуда ты, Володя, узнал, что я испугана, ведь ты открыл дверь и втащил меня в дом, когда я еще ничего не успела сказать, позвонить даже не успела.

Он улыбнулся своей светлой улыбкой и сказал с непередаваемым юмором:

— Ну, если хрупкая женщина открывает мою, довольно крепкую, калитку не в ту сторону, то либо она безумно хочет меня видеть, что маловероятно, либо еще более безумно испугана, что и оказалось. Это заблудшее такси я увидел случайно в окно, оно ехало так медленно, что я понял: они разыскивают какую-то улицу или же дом, и уже хотел выйти помочь им, но тут появилась ты, и мне стали безразличны все такси мира.

Мне было так хорошо от его слов, от всего его вида, что я расслабилась наконец и начала смеяться, но почти тут же осеклась, вспомнив, что сломала ему калитку. Я начала бормотать, что мне неудобно, что я приношу ему неприятности, пусть и мелкие, и вообще несла всякую чушь. Когда я окончательно запуталась в этих глупостях и подняла на него пристыженный взгляд, то услышала несколько неожиданный вопрос:

— Тебе действительно неловко и ты хотела бы загладить ущерб, нанесенный моей калитке? В таком случае ты должна рассказать мне, почему тебя так напугало безобидное такси. Кто, какой человек привиделся тебе в этой машине, кого ты боишься до такой степени? Ты вольна сама решать — говорить об этом или же нет. Но я буду считать, что мы квиты только в том случае, если ты расскажешь мне все.

— Ведь дело совсем не в калитке, верно? Зачем тебе это условие? То, о чем ты спрашиваешь, настолько не лучшие страницы моей жизни, что я их и сама-то не хотела бы вспоминать, а не то что кому-то рассказывать. Не могу поверить, что ты так любопытен.

— Правильно делаешь, что не веришь, я совсем не любопытный, не люблю чужие тайны, вообще не терплю лезть человеку в душу. А сейчас я просто вынужден, ибо как иначе помочь тебе? Ты вся опутана, словно сетью, каким-то нешуточным страхом. Вот я и хочу, чтобы с моей помощью ты вытащила на свет божий всех своих затаенных чудовищ. Ручаюсь тебе, что на свету все твои монстрики будут выглядеть уже не так страшно. Вместе мы быстро с ними справимся. А калитка?.. Да бог с ней, я ее завтра за десять минут починю.

— Володя, но я не могу об этом с тобой говорить. Просто не могу, и все. Ты не понимаешь, о чем меня просишь. Это… это ужасно и стыдно! Нет, во всяком случае, не сейчас.

— Конечно не сейчас. Конечно. Завтра. Завтра ты все мне расскажешь, придешь ко мне в шесть часов вечера и все расскажешь. А что касается стыда, то послушай меня внимательно. Когда чувство, которое мы зовем стыдом, мешает нам совершить что-то нехорошее, предостерегает от опасностей, то это действительно стыд, и он вполне уместен. Но когда похожее на него чувство мешает нам очиститься от какой-то грязи, спастись от навязчивых страхов, то это вовсе не стыд, а проявления ущемленного самолюбия. А самолюбие совсем не грех приструнить, поставить на место, ты меня понимаешь? Ну вот и хорошо, вот и умница, а сейчас иди домой, я провожу тебя, а завтра в шесть часов вечера буду тебя ждать.

И Володя действительно, невзирая на мои возражения, оделся и проводил меня до самой моей двери. Калитка его висела на одной петле, и я виновато шмыгнула мимо нее. Остаток вечера прошел уже совсем спокойно, я подтопила печку, немного поработала и рано легла спать.

Утром я сходила на почту и позвонила Кате, получила от нее порцию разнообразных замечаний. На обратном пути зашла в магазин и, уже открывая свою дверь, увидела Володю, который, видимо, гулял в лесу, а теперь возвращался домой. Я помахала ему рукой и вошла к себе. Разогревая нехитрый обед, я размышляла, почему Володя днем всегда дома. Свободный ли он художник, как, например, я, или же в отпуске? Решила, что, скорее всего, в отпуске. К шести часам я уже себе места не находила, металась по дому, буквально раздираемая на клочки дикой смесью противоречивых мыслей, чувств, ощущений, стыда и боли. Весь этот яростный клубок шипящих и жалящих змей звался коротким словом — Саша! Нет, не знаю, не понимаю, как я смогу обнажить перед Володей, таким спокойным, таким добрым и хорошим человеком, свою рану? Тем не менее я знала, что, всем своим чувствам вопреки, я пойду и попробую это сделать, даже если потом умру от унижения и стыда.

Ровно в шесть часов вечера я вошла в починенную калитку и поднялась по ступенькам. Дверь, как и вчера, открылась прежде, чем я успела позвонить. Подавив внутреннюю дрожь, я разделась и прошла в комнату. Володя предложил мне чаю, но я не хотела расслабляться и отказалась. Долго я сидела молча, никак не могла заговорить, язык мой словно прилип к гортани. Наконец, кое-как стала рассказывать, начала почему-то с Лильки, потом перескочила на совсем давнее время, еще когда мы с Павлом жили вместе, потом на его похороны. И только рассказав о Павле, словно он был необходимым прологом, я смогла перейти к рассказу о Саше. Рассказала о нем все, кроме своих интимных, постельных подробностей, их бы передать я не смогла, да и незачем было. По мере того как я рассказывала, не только голос перестал дрожать, но и вообще мне стало легче, словно бы я освободилась от какого-то тяжкого и давно мне мешающего груза. Володя весь мой путаный рассказ выслушал внимательно, но особенно его заинтересовали все те загадочные сцены в кафе и в больнице, когда я ощущала себя рыбкой. В эти моменты он не просто слушал внимательно, а весь подался вперед, словно происходившее касалось его лично. По окончании моего монолога он еще какое-то время оставался задумчивым, потом задал два-три незначительных вопроса и опять надолго замолчал. Я ждала с замиранием сердца сама не знаю чего. Нет, конечно, я не думала, что Володя тут же заклеймит меня презрением, но какие-то его суждения, скорее всего негативные, готовилась выслушать. Но того, что он мне сказал, я уж точно не готова была услышать.

— Так, Женечка. Ну, чай-то мы будем пить или нет? — спросил он меня, встав со стула. Этот простой вопрос поверг меня в полное замешательство.

— Чай?! Я… я не знаю. Да, будем, почему бы и нет? Но… разве ты ничего не скажешь мне? По поводу моей истории?

— Для продолжения этого непростого разговора, Женечка, я полагаю, у нас еще будет время. Не будем торопить судьбу. В какой-то мере тебе, как я чувствую, уже легче, ты немного вылезла из этого болота и теперь находишься чуть-чуть в стороне.

Мы стали пить чай, он, как всегда, был превосходен на вкус, а Володя мне рассказал, как ему пришлось когда-то греть чайник в условиях безлесной тундры. Рассказывал он очень забавно, и я смеялась, конечно, хотя отлично понимала, что вряд ли ему тогда было так уж смешно. Потом мы пошли с ним гулять, но гуляли совсем недолго, мороз к ночи усилился, и я замерзла. Володе все было нипочем, он проводил меня до дому и на прощание поцеловал в висок, это показалось мне настолько приятным, что даже мурашки побежали по телу.

Седьмой день начался не слишком хорошо. Проснулась я от холода и вспомнила, что вчера совсем забыла протопить печку. Вот растяпа! А позавчерашнее тепло уже все выстудилось. Едва я успела как следует раскочегарить печь, так что она, моя хорошая, даже гудела от усердия, как под окнами моего домика загудела машина. Я удивилась и выглянула в окно: Любаша с Валерой. Мне не очень-то понравилось, что сестра нагрянула вопреки моей просьбе. Но возражать я все же не стала, как-никак это была дача Любиных знакомых. И правильно сделала: Люба и без того пребывала отнюдь не в лучшем расположении духа, такое настроение у нее случалось редко, но, как говорится, метко. Вот и сейчас она без конца ворчала и жаловалась: на дорогу, машину, тесный домик, печной жар, на мои вылинявшие брюки и мою якобы ехидную улыбку. Я перевела взгляд на Валеру, и хотя он был, как всегда, спокоен и выглядел, можно сказать, безмятежно, я почему-то почувствовала, что причина Любашиного раздражения и злости кроется именно в нем. Люба вдруг ни с того ни с сего посоветовала мне вернуться в Москву сегодня же. Поскольку здесь я, по ее словам, рискую скоропостижно скончаться от тоски зеленой. Я поспешила уверить Любашу, что не ощущаю здесь никакой тоски — ни зеленой, ни синей, наоборот, я только начала входить во вкус здешнего житья, да и работается здесь неплохо. Люба состроила в ответ недовольную мину и пробормотала себе под нос что-то вроде того, что у некоторых наивных дурочек на уме одна работа. Переспрашивать ее я не стала, и, к моему великому облегчению, поворчав еще немного, сестра отбыла восвояси, оставив мне большой пакет яблок и лимонов. Лимоны я люблю, а тут на радостях, что меня оставили в покое, съела пол-лимона сразу, запила чаем и отправилась гулять в лес. В лесу было тихо, ветер совсем не чувствовался, и я с удовольствием прогуляла часа полтора. Во время прогулки мне никто на этот раз не встретился, хотя следы собачьих лап были повсюду, видимо, до меня здесь гуляла Ксюша с Рексом. Дома было жарковато от натопленной печки, я постепенно все с себя сняла, раздевшись, таким образом, до футболки, и села работать. Сначала никак не могла расписаться, но потом пошло-поехало, я, что называется, вошла в раж и даже взмокла от жары и азарта. Внезапно до меня дошло, что в дверь стучат уже несколько минут. Я, все еще витая в облаках своего вдохновения, пошла открывать. Это оказался Володя, он вошел в прихожую, протянул мне какую-то баночку и окинул быстрым взглядом. Машинально приняв у него банку, я глянула на себя и ужаснулась. Я же стою перед ним в одной коротенькой футболке, даже шорт на мне нет! Но Володя не дал мне долго переживать по этому поводу.