Что видно отсюда - Леки Марьяна. Страница 46

Искали его всей деревней. Мы искали в домах, в сараях, мы искали на ульхеке. Ребенка звали Мартин, его звали Мартином в честь Мартина, и ему было десять лет.

— Нет, — сказала Сельма, когда мы допытывались, что она видела прошлой ночью во сне, — нет, совершенно точно.

Мы все не боялись обычных опасностей, а боялись самых нелепых. Мы боялись, что где-нибудь открылась дверь и вырвала из жизни ребенка Хойбелей. Но ребенок Хойбелей через три часа вернулся домой, живой и невредимый. Он прятался в бывшем коровнике покойного бургомистра, в самом углу, за отслужившим свое доильным аппаратом. Мы все много раз проходили мимо него, и ребенок в своем укрытии слышал наши панические зовы и чувствовал все наши страхи, но не осмелился выйти.

Когда Андреас однажды утром, перед тем как поехать в райцентр, поцеловал меня в лоб, это был беглый поцелуй, какими обменивались почти полностью сменившиеся актеры в сериале Сельмы, я сказала ему, что должна его покинуть. Андреас отставил свой рюкзак и посмотрел на меня, совсем не удивившись, как будто он давно этого ждал.

— И почему? — спросил он тем не менее и пересчитал планы, какие держал в уме. — Почему? — спросил он еще раз, и поскольку мне не пришло в голову ничего лучше, я сказала:

— Потому что я создана для семи морей.

Андреас взял со стола мой купон на путешествие к морю, который он мне подарил и который все еще не был использован.

— Ты не захотела поехать даже на одно море, — сказал он.

И Андреас ушел, и я не всунула ступню в дверь, когда он ее закрывал.

У меня кружилась голова. Мне редко выпадал случай принять посильное участие в такого рода разборке.

И пока я раздумывала, что мне теперь делать, в руке у меня оказался нож для завтраков, а сама я стояла перед вот уже девять лет как нараспакованным стеллажом и разрезала упаковку. Инструкция по его сборке содержала двадцать шесть пунктов и была совершенно непонятной, тем не менее я принялась за дело, и, когда я его собирала, я думала про письмо Фредерика, в котором он спрашивал, что, по моему мнению, есть действительная жизнь. Я думала про Мартина и затуманенное стекло, к которому он прислонялся, сосредоточившись и закрыв глаза, про непокорный вихор, торчавший у него на голове, не слушаясь расчески. Я думала про колпак Эльсбет для душа, похожий на гортензию, про дыхание господина Реддера, которое пахло фиалками, про старую кожу Сельмы, все больше походившую на кору дерева. Я думала про столик в кафе-мороженом Альберто, где я за мой первый бегло прочитанный «гороскоп» на упаковке сахара получила среднюю порцию Тайной любви. Я думала про Аляску, про то, как она поднимала голову, когда я выходила из комнаты, как она размышляла, стоит ли вставать и идти за мной, и чаще всего находила, что стоит. Я думала про оптика, который всю жизнь был под рукой на все случаи, я думала про Пальма, про его прежний одичалый взгляд и про то, как теперешний Пальм все кивал и молчал, кивал и молчал.

Я думала про вокзальные часы, под которыми оптик объяснял нам время и его сдвиг. Я думала обо всем времени мира, обо всех часовых поясах, с которыми имела дело, о двух наручных часах на запястье моего отца. Вот это и есть действительная жизнь, думала я, вся пространная, широкозахватная жизнь, и после семнадцатого пункта я смяла инструкцию по сборке и дальше собирала как получится, и в итоге получился стеллаж, который стоял сравнительно прямо.

По дороге в книжный магазин я зашла в кафе-мороженое.

— С чего бы это? — удивился Альберто.

— Я бы хотела очень большую любовь, — сказала я.

Альбом видов на восьмидесятый день рождения Сельмы был про Исландию, и Сельма ничего не спросила у оптика.

Оптик радовался Исландии, потому что он знал, что Сельме это понравится. Исландия была уютная, и люди там верили в нелепые вещи. Эльсбет бы это тоже понравилось.

— Что-то ты меня ни о чем не спрашиваешь, — сказал оптик.

— Да я ведь и не читаю вовсе, — сказала Сельма и улыбнулась ему: — Я слишком взволнована.

Сельма накрасила губы и зачернила ресницы тушью, у нее были румяные щеки, и она выглядела невероятно молодо.

И потом, когда внизу на улице послышались голоса первых гостей, поскольку на восьмидесятилетие пришла считай вся деревня, Сельма захлопнула книгу.

Прогнать косулю

— И что? — спросил господин Реддер, когда мы с ним протиснулись за дверь в заднюю комнату книжного магазина. — Вы подумали над моим предложением?

— Нет, — сказала я. — Но вы же еще здесь.

Господин Реддер покачивался с пятки на носок.

— Ну-ну, — сказал он и посмотрел на меня очень серьезно. — Если подпилить дерево и оно подломится, тоже можно сказать: по-настоящему оно упадет лишь тогда, когда ляжет на землю. А ведь оно уже падает.

— Вы чувствуете себя не очень хорошо?

— По крайней мере, я твердой поступью двигаюсь к шестидесяти пяти, — пробормотал господин Реддер. — А там уже можно считать себя подпиленным.

Тут он был прав, но это ничего не меняло в том, что он потом зайдет и далеко за пределы шестидесяти пяти. Господин Реддер дошагает и до ста одного, причем твердой поступью, он войдет в такой возраст, что районная газета однажды спросит его, в чем секрет его неувядаемого здоровья, и господин Реддер на это скажет: «Подозреваю, что секрет — в фиалковых таблетках».

— Господин Реддер, — сказала я, — мне понадобятся несколько свободных дней.

— Опять гости из Японии?

— Нет. Но моей бабушке нездоровится.

— О. Конечно, вы можете взять эти дни. И передайте вашей бабушке привет от меня, хотя мы и не знакомы.

За пару недель до этого Сельма поджидала меня возле магазина лавочника, сидя на своем стуле-каталке, потому что пандус проломился под тяжестью партии моющих средств. Рядом с ней на подоконнике лежал пакет с булочками. Сельма не знала, что пакет принадлежит жене нового бургомистра, которая углубилась в подробный разговор с оптиком, обсуждая все ЗА и ПРОТИВ контактных линз, и совсем забыла про булочки. Сельма была голодна, а моя покупка затягивалась. Она открыла пакет, достала булочку с изюмом, отломила кусочек и быстренько вернула пакет на место.

Вскоре после этого Сельма начала забывать имена людей.

— Как бишь там зовут сына Мелиссы и Мэтью, который впутался в эту отвратительную историю с наркотиками? — спрашивает она, к примеру, и только откроешь рот подсказать ей имя, как она быстро тебя прерывает: — Не подсказывай! — потому что хочет вспомнить сама. Или полагает, что достаточно и того, что это имя всплыло в другой ближайшей голове.

Она стала также забывать дни рождения и медицинские термины.

— Уж не съела ли ты случайно в последнее время найденный хлеб? — спросила я. — Если верить Эльсбет, это приводит к потере памяти.

— Нет, — сказала Сельма, потому что и про это она тоже забыла.

Она потеряла одну из сережек, которые ей на семидесятилетие подарила Эльсбет. Каждая сережка состояла из искусственной жемчужины преувеличенного размера. Заметив потерю, Сельма расплакалась и не могла успокоиться полчаса. Я даже думала поначалу, что она плачет не по сережке, а по пропаже своих сил, по Эльсбет, по всем людям, утраченным в течение жизни. Но Сельма была не сильна в метафорах. Она плакала именно по сережке.

Она начала говорить странные вещи.

— Лес вползает в меня, — сказала она, когда мы с оптиком катили ее по ульхеку. — Знаете что? Я думаю, лес думает мои мысли.

Мы с оптиком пропустили это мимо ушей, как будто не Сельма что-то сказала, а лес особенно громко что-то прошумел.

Сельма стала говорить в последнее время много фраз, в которых то и дело звучали «никогда» и «всегда», и она произносила их как человек, доживший до конца и действительно разрешивший себе выносить суждения о том, что было «всегда» и чего не было «никогда».

— Я ведь по-настоящему никогда отсюда не выходила, — сказала она и похлопала свой дом по боку, когда мы вернулись с ульхека.