Что видно отсюда - Леки Марьяна. Страница 48

Ничто здесь не изменилось с тех пор. Будильник с кожзаменителем поносного цвета, его слишком громкое тиканье, тучные овцы на картине с беззаботным пастушком, стеганое покрывало в крупный цветок, на ночном столике лампа из латуни и матового стекла в форме колпака гномов — все это было прежним. И снова оптик не видел ничего этого, и снова все это было бы отмечено в его глазах особой красотой, если бы он мог видеть что-нибудь, кроме Сельмы.

— Мне бы что-нибудь почитать, — сказала она.

Я приносила ей книги одну за другой и альбомы с видами, но все было не то.

— Может, ты хочешь что-то конкретное? — спросила я. — Я все тебе раздобуду.

— Я не знаю, — сказала Сельма.

Оптик резко встал.

— Я ненадолго отлучусь, — сказал он.

Я пошла за ним к входной двери, чтобы взглянуть на Пальма, но тот исчез. Я смотрела вслед оптику, уходящему по склону вниз, и гадала, неужто он вернется с сердцем летучей мыши, но ведь у Сельмы ничего не болело.

Вернувшийся оптик принес два чемодана. Я открыла ему дверь, и он молча втащил свою ношу, пронес мимо меня, через прихожую, через гостиную, до кровати Сельмы.

На обратном пути к дому Сельмы его внутренние голоса разбушевались так, как не шумели уже давно, дело дошло до бесчинства. «Ты сумасшедший», — кричали голоса, ветер трепал волосы оптика, а тяжелые чемоданы больно били его по берцовым костям. Ведь как было хорошо, пока ты сдерживался, визжали голоса. И что страх был хорошим советчиком, и что все может кончиться фатально, если оптик сейчас, в последний момент, высунется со своей всегда таимой, десятилетиями не видавшей света любовью. «Не делай этого», — панически кричали они, когда оптик поставил чемоданы перед кроватью Сельмы и раскрыл их.

Они были до краев полны бумаги. Оптик улыбнулся Сельме.

— Это все, — сказал он.

Сельма доставала из чемодана один листок за другим. Она взяла руку оптика, не отрывая глаз от чтения. Оптик сидел рядом с ней так, будто Сельма разглядывала альбом с видами, а оптик ждал, что Сельма скажет ему слово, которое не поняла.

— Что значит безусловно, — спросила Сельма.

Оптик засмеялся.

— Безусловно значит безусловно.

— Моя жизнь проходит у меня перед глазами, — пробормотала Сельма, продолжая читать, и мы испугались: вот и началось, подумали мы, но Сельма сказала: — Нет-нет, я имею в виду: в этих письмах. Она проходит передо мной в этих письмах.

Она читала, пока не кончились силы. Тогда она положила голову на подушку, посмотрела на оптика и сказала:

— Читай мне вслух.

Оптик читал ей до ночи и за полночь, потом он охрип.

— Мне надо прерваться, Сельма, — сказал он.

Она смотрела на оптика блестящими глазами. Потом притянула его к себе и прошептала ему на ухо:

— Спасибо, что ты в конце принес мне так много начал. И спасибо, что ты за всю жизнь не сказал мне об этом. А то бы мы не смогли, может быть, провести ее вместе. Ты только представь себе.

— Даже не хочу себе это представлять, Сельма, — сказал оптик, его глаза тоже блестели, и у оптика тоже был жар, только не тот, который можно измерить градусником.

— И я тоже не хочу, — сказала Сельма, — ни в коем случае, — и тут альбом с видами уже не смог удержать створку окна. Она распахнулась настежь, ветер ворвался внутрь, взметнул занавеску, пронесся по стопке бумаги рядом с чемоданом, раздул по сторонам все начала.

— Мне надо выйти на свежий воздух, — сказал оптик час спустя, когда Сельма спала.

Перед тем, как выйти, он, правда, зашел в кухню.

Там над холодильником Сельмы все еще висел номер телефона Фредерика. Оптик всмотрелся в него, как будто цифры могли значить что-то еще, кроме телефонного соединения. Он сорвал бумажку с номером, свернул ее и положил себе в нагрудный карман.

На обратном пути к дому оптику было гораздо легче, чем на пути к Сельме; туда он нес два чемодана бумаги и целое общежитие панических голосов, а оттуда нес всего один листок, а к тому же ветер, что дул тогда ему навстречу, теперь успокоился.

Дома он взял телефон и бумажку с номером и сел на кровать, рассчитанную только на одну персону. Прибавил к текущему времени восемь часов. Потом набрал поистине бесконечную последовательность цифр, и так же бесконечно много времени понадобилось на то, чтобы трубку снял первый монах; и спустя всего шесть монахов оптик получил на другом конце провода того монаха, который был ему нужен.

— Алло? — сказал Фредерик.

— Добрый день, Фредерик, это говорит Дитрих Ханберг.

На другом конце провода установилось короткое молчание.

— Кто, простите, говорит? — переспросил Фредерик.

— Оптик.

— А, ну как же, — воскликнул Фредерик. — Извините. Такая неожиданность. Как у вас дела?

— А не могли бы вы заехать к нам? — Оптик спросил это так, будто Фредерик был не на другом краю света, а в соседней деревне.

— Конечно, — сказал Фредерик.

Я села на подоконник в спальне Сельмы. Я смотрела на беззаботного пастушка с его свирелью и прикидывала, когда именно Сельма увидела окапи во сне прошлой ночью и сколько времени еще остается в лучшем случае.

Сельма ненадолго очнулась и посмотрела на меня. Она лежала на спине, натянув одеяло до подбородка. Взгляд ее был лихорадочнее, чем прежде, но и живее.

— Пока что все проходит гладко, как по маслу, — сказала она, как будто речь шла о подготовке к майскому празднику

Интимность с миром

Оптик снова пошел к Сельме, было половина второго ночи. Немного не доходя до нашего дома, он, несмотря на темноту, краем глаза уловил какое-то движение. Он посмотрел налево, в сторону луга, по которому пробегал Яблоневый ручей. Там, вдалеке, на мостках стояла чья-то фигура. Оптик перелез через забор и направился к ней.

То был Пальм. Оптик шагнул на мостик и остановился неподалеку от него. Взгляд у Пальма был остекленелый, руки повисли плетьми. В одной руке у него была Библия, а в другой полупустая бутылка хлебной водки.

Пальм столько лет жил в трезвости, что оптик уже совсем забыл, что в пьяном виде Пальм казался выше ростом. В пьяном виде Пальм становился массивнее, тяжелели его плечи, его ладони, его лицо — всё.

Оптик осторожно протянул ему руку. Пальм отпрянул, при этом Библия выскользнула у него из пальцев и упала на мостки, на самый край. Оптик ногой подвинул ее на середину.

Ручей, который всего лишь тихо журчал, в ушах оптика производил бурлящий шум. А сегодня ночью он вообще превратился в ревущий поток. Из-за шума ручья оптик не услышал, что Пальм плакал, но он увидел это. Он увидел, что слезы текут по лицу Пальма, по его в мгновение ока побагровевшей, снова массивной опухшей роже.