Андрей Капица. Колумб XX века - Щербаков Алексей Юрьевич. Страница 18

Ну а жизнь тем временем шла своим чередом — и в Заречье тоже. Немного уже возмужавший Ленька вспоминал: «Эпопея строительства моторной лодки началась в следующее лето 1939 года. Туполев достал для Петра Леонидовича чудесный „авиационный лес“: дивные смолистые сухие сосновые доски, массивные дубовые брусья для шпангоутов, медные гвозди для заклепок — словом, весь материал, и мы приступили к строительству лодки. На строительство я ходил как на службу — с раннего утра и до ужина (с перерывом на купания и личную жизнь)… Лодку дядя построил целиком сам за два отпуска (1939–1940 гг.), только на покраску пригласил профессионалов. Знатоки, глядя на его творение, не верили, что все сделано тут на даче, в мастерской, своими руками. Я горд, что в этой лодке заключено немало и моего труда. Конечно, я был „Петровым подмастерьем“, но все же… Я бесконечно благодарен дяде за ту школу всяческого ремесла, которую я прошел под его руководством, а он умел делать буквально всё. Во время работы он неукоснительно следил за порядком на рабочем месте, приходил в ярость, если что-нибудь лежало не там, где надо. А нужно сказать, что во время работы он был очень крут и резок, так что попадало мне порой здорово…»

Сережа и Андрюша были, конечно, еще маловаты для такой сложной работы. Но наверняка смотрели, учились, чего-то помогали, может быть даже пилили какие-то деревянные планки, подавали инструмент, убирали. Иначе бы двоюродному брату никак не могла бы прийти в голову идея включить в название лодки их имена!

«Через два лета, когда лодка была построена, пришло время ее называть. Дядя объявил конкурс на лучшее имя, — вспоминал Леня. — Каких только имен не предлагалось: и „Кислород“, и „Анна“, а я предложил синтетическое „Серандраня“: Сережа + Андрей + Аня. Но потом как-то само собой появился „Гелий“. В то время жидкий гелий занимал большое место в работах Петра Леонидовича» [115].

Андрей Петрович писал в своих машинописных листках: «Лодку спустили на воду в Москве, на Воробьевых горах, на водной базе ЦДКА (Центральный дом Красной Армии имени Фрунзе, предтеча ЦСКА. — Прим. авт.). Она бодро бегала по Москва-реке, пыхтя своим крошечным, но очень тяжелым мотором. Силенок в нем было, по-моему, всего 10–12. Отец привез его из Англии вместе с лабораторным оборудованием и возлагал на него большие надежды, которых тот не оправдал. А как-то на нашу дачу забрались воры и, прельщенные блестящими деталями мотора, стащили его вместе с другой мелочью. Но через сто метров бросили — ноша оказалась не по силам даже для четырех человек, хотя была оборудована собственными носилками для переноски. Все как будто специально было приготовлено для воровства! Но тяжел был, мерзавец, спасу нет. Уже после войны мы заменили его автомобильным двигателем от „Москвича“, и наша лодка действительно стала носиться по Москве-реке на даче, таская за собой аквапланиста (акваплан: буксируемая катером глиссирующая доска. — Прим. авт.) и вызывая всеобщую зависть моих сверстников. Но все это было потом.

А пока гремели процессы над изменниками Родины. Люди исчезали неизвестно куда. Шла война с японцами на Дальнем Востоке, которую почему-то называли „инцидентом у озера Хасан“, потом случились столкновения на Халхин-Голе. И хотя мне давно полагалось ходить в школу, была приглашена учительница, с которой я за два года прошел программу первых двух классов.

В 1939 году началась Финская война. Как нас убеждали, финны на нас напали. В газетах и кино были только победные реляции. Но война шла где-то там на Севере, в окрестностях Ленинграда, а в Москве жизнь практически не менялась. Мальчишки по-прежнему играли в войну, только вместо „белых“ и „красных“ появились „наши“ и „белофинны“. К весне война кончилась. Многие вернулись с фронта и рассказывали совсем иное, нежели писали в газетах. Но потом притихли. Вообще об этой войне постарались позабыть.

Только в 1940 году я поступил в третий класс 8-й школы. Почему маме взбрела в голову идея учить меня дома, а не в школе, я не знаю. Может быть, приключения моего брата Сергея в школе имени Лепешинского для детей начальства насторожили ее (как рассказала дочь Андрея Петровича Анна Андреевна Капица, Сережа был пойман педагогами той школы, когда бегал по коридору с криками „Бей микоянчиков, наркомчиков!“ — Прим. авт.). Во всяком случае, мой брат также был переведен в 8-ю школу, где мы год проучились вместе. В школе мы вымарывали из учебников истории имена знаменитых военачальников и их портреты. Дома при нас родители на эту тему не разговаривали. Почти не говорили об этом и мальчишки во дворе. А в школе сторонились тех, у кого были арестованы родители» [116].

Казанский гамбит

«Мы услышали молотовскую речь, — вспоминала Анна Алексеевна, — объявление войны, когда ехали из города на дачу, по приемнику в машине. Надо было начинать какую-то новую жизнь. Примерно через месяц бо́льшая часть Института была эвакуирована в Казань. Отправили туда мы и наших сыновей, а сами еще какое-то время жили в Москве… А потом пришлось уезжать в Казань, и было это, наверное, в октябре. Я помню, что ехали мы туда вместе с Фрумкиными — Амалией Давыдовной и Александром Наумовичем (академик АН СССР, физикохимик, создатель электрохимической научной школы. — Прим. авт.). В Казани мы поселились в помещении бывшей дворницкой университета. Мы жили внизу, а на втором этаже — Чудаковы (семья академика Е. А. Чудакова, специалиста по автомобильному транспорту. — Прим. авт.). Посреди нашей квартиры была большая круглая печь, которая отапливала три или четыре маленькие комнаты, в которых мы и расположились.

В Казани я начала работать в госпитале сестрой-санитаркой в хирургическом отделении. Я была „подъемной силой“ и могла сгодиться абсолютно на любую работу. Петр Леонидович устроил себе лабораторию в главном здании университета. В те годы он в основном занимался кислородом и довольно часто в связи с этим ездил в Москву» [117].

А вот что написал о военных годах сам Андрей Капица в предисловии к мемуарам своего деда А. Н. Крылова: «Алексей Николаевич Крылов жил всегда в Ленинграде, наша семья — в Москве, а война свела нас в первые месяцы войны, в августе 1941 года, в Казани, куда была эвакуирована часть научных учреждений Академии наук СССР из Москвы и Ленинграда.

Хорошо помню, как в первые дни августа 1941 года вместе с сотрудниками Института физических проблем, директором которого был тогда мой отец Петр Леонидович Капица, я приехал в Казань. Отец с матерью и старшим братом еще оставались в Москве.

Город поразил меня своей тишиной и какой-то мирностью. Конечно, и здесь ощущалась война, но не было ежедневных воздушных тревог, грохота зениток, заклеенных крест-накрест бумажными полосками окон, неизменных противогазов на боку, ночных дежурных на крыше. Вскоре после моего приезда было введено затемнение» [118].

Из воспоминаний В. В. Кованова, врача казанского военного госпиталя № 3647:

«Над нашим госпиталем шефствовала Академия наук СССР и помогала во многих делах.

Младшего персонала в госпитале не хватало: большинство молодых женщин и девушек работали на военных заводах, а к нам направляли пожилых людей, физические возможности которых были ограниченны.

Чтобы помочь нам, жены научных сотрудников академических институтов, находившихся в эвакуации в Казани, взяли на себя заботы о тяжелораненых. Вместе со своими детьми они дни и ночи дежурили в палатах. На дежурства приходили как на работу — по графику. Анна Алексеевна Капица брала с собой своих ребят-подростков. Они помогали катать бинты, заготовлять материал для операционной и перевязочной, подавали тяжелораненым воду, чай, кормили обедом. Нашим добровольным помощникам приходилось нелегко. Они недосыпали, недоедали, многое из того, что приходилось делать, было им совершенно незнакомо, и нужно было учиться „на ходу“» [119].