Собаки и другие люди - Прилепин Захар. Страница 34

Рюмку я забыл, поэтому выпил из подвернувшегося на банной веранде гранёного стакана.

Через минуту зренье моё поплыло.

Зато я понял, что могу смотреть на солнце, пусть и сквозь слёзы.

…Мою истому прервал лай Кержака. Он бился в нашу уличную дверь.

Ленясь подниматься с крыльца, я вслушивался до тех пор, пока не понял, кто пришёл.

Это был алкоголик Алёшка, сосед.

С тех пор как у нас появился Кержак, Алёшка знал, что во двор ему дорога заказана, но в гости всё равно наведывался.

Алёшка обладал замечательным уменьем вести со мной беседы с той стороны забора без моего участия – выступая и за себя, и за отсутствующего собеседника.

Отерев на удивление сырое лицо, я выглянул в бойницу двери.

Алёшка стоял ко мне спиной. Он декламировал наизусть есенинские стихи, причём смешал сразу два: одно, страшное, про то, как деревенский хозяин утопил щенков, другое, безмятежное, где поэт просил доброго пса дать ему лапу.

Смысл перепутавшихся стихов, вопреки всему, не терялся, но, напротив, усиливался.

Читая, Алёшка воздевал правую руку, которую, подходя к финалу выступления, он как бы случайно поднёс к бойнице двери, растопырив грязные пальцы. Я вставил туда стакан.

Высунув вослед руку с бутылкой, налил ему всклень.

Держа стакан на весу, Алёшка твёрдо сказал:

– Один – не буду.

Я молчал; но Алёшка не слишком нуждался в моём ответе.

– «Что ты не будешь? – спросил он сам себя, понижая в моей манере голос. – Не будешь один стакан?» – И тут же звонко ответил своим голосом: – Нет! Я не буду пить один в такой день!

Я засмеялся и потянулся к нему ополовиненной бутылкой, чтобы чокнуться.

Он остановил моё движенье взмахом руки.

– «Что не так?» – спросил он себя снова в моей строгой интонации. – Пойми, – проникновенно ответил сам себе Алёшка, – если ты будешь пить из горла, ты можешь повести себя неискренне. Ты можешь только пригубить! В надежде, что я не замечу! Но я – замечу! И – огорчусь!

…Я пошёл за стаканом.

По пути прихватил вторую бутылку коньяка.

Мы выпили их обе под лай Кержака, так и чокаясь через бойницу двери, закусывая по очереди одним огурцом.

За всё это время я не сказал ни слова, зато Алёшка не умолкал, хотя скорость его речи снижалась, а с какого-то момента слова будто липли к губам.

…Сам не заметив как, я ушёл в дом.

Обнаружил себя на кровати совершенно пьяным. Солнце свисало с крыши и расползалось по дому, как жареная яичница.

Кержак на улице молчал.

«Я забыл его напоить! – вспомнил я. – Себя напоил, а его – нет».

Шорты и майку я скинул, спускаясь с крыльца. Они повисли на перилах и тут же сползли мне вслед по ступеням.

Махнув Кержаку, удивительно пьяный, я поспешил к реке.

Нам повезло: несмотря на прекрасную погоду, пляж был пуст.

Кержак, как и было у него заведено, с неспешным достоинством подошёл к воде и, обнюхав её сперва как следует, начал пить.

Я нетерпеливо ждал его, чувствуя, что никак не трезвею на палящем солнце.

Надо было искупаться.

Река наша – мелководна, чиста, песочна. По ней можно идти достаточно долго, прежде чем встретишь действительно глубокое место.

Меня вспугнули голоса.

Кто-то шёл сюда, и нам нужно было спрятаться, а поводка я не взял.

– Кержак, – взмолился я. – Пойдём. Бросай свою воду, её тут много, она тут везде.

Я потянул его за ошейник, пёс нехотя шагнул, но сразу же встал, глядя на меня: что ещё за такое, мы никогда не ходим по воде.

– Нет, ходим, – сказал я. – Ты же видел, как я гуляю по мелководью с другими нашими собаками. Пока ты, хромоногий урод, стоишь на берегу и лаешь нам вслед. А сегодня мой день рождения, и ты пойдёшь со мной. Иначе тебя увидят люди и засмеют. И вообще, мне плохо, и я хочу купаться.

Голоса были всё ближе.

– Ну-ка, со мной. Это приказ! – прохрипел я, и поволочил его то за ошейник, то за ухо вдоль берега.

Мы путались в кустах, лезли сквозь прибрежные водоросли, он, хоть и в раздражении, волочился за мной, – и, прежде чем люди вышли на берег, мы ушли за поворот и стали для них невидимы.

Там я упал на живот на мелкоте, и начал пить.

Кержак стоял возле, по-прежнему не слишком довольный.

Я толкнулся ногами и, помогая себе ладонями, двинул тело вперёд по воде, задевая песок животом.

Меня мутило.

По воде скользил раскалённый леденец солнца.

Стаи мальков, заслышав нас, уходили на глубину.

Если в ладонь попадалась ракушка, я доставал её и, сев посреди реки, бросал Кержаку, надеясь его заинтересовать.

Он шёл следом, брезгливо ступая по воде, но там, где берег не был слишком высок, выходил на сушу.

Мне казалось, что мы движемся быстро. Но, оглянувшись назад, я увидел, что, начав сплавляться возле зависшей над рекой, с вырванными половодьями корнями сосны, мы едва пересекли её серебристое отраженье.

– Кержак… Надо поторопиться… – звал я, еле преодолевая дурноту.

Выпив речной воды, я словно бы догнался, разом став ещё пьяней.

Я давно забыл это чувство – хмельного, тягостного морока. Оно было мне противно, как вернувшаяся душевная болезнь.

Я нырял под воду – и двигался так, надеясь, что протрезвею.

Заваливаясь на бок, следил, идёт ли за мной Кержак.

У него не было выбора. Оказавшись тут впервые, он опасался остаться один.

Выползая на глубину, я позволял течению сносить меня, напоминая большую бесхвостую ящерицу, с выбеленной солнцем кожей и высохшим зобом.

Мы миновали ещё один речной изгиб, следом – третий, и деревня наша осталась позади.

Не слышался теперь ни лай собак, ни крики детей, выбежавших на пляж.

Вокруг лежали дикие леса.

Сегодня древесные вершины казались мне особенно высокими и враждебными.

Надорванные корни прибрежных, стоящих на высоких берегах деревьев свисали как высохшие кишки.

Реку пересёк длинный уж.

…я запутался в рыжих водорослях, и, усевшись, долго отирал их с рук и с живота…

…вскоре меня вырвало коньяком. С ненавистью я разогнал едкое пятно по воде, и поскорей оставил это место, неловко шлёпая ногами и взметая брызги…

…на следующей излучине я ступил на корягу и поранил пятку.

Некоторое время я не чувствовал ничего, пока не увидел за собой кровавые, тут же расплывающиеся пятна.

– Кержак, перекур и перевязка, – обрадовал я его и полез на берег.

Рана оказалась не слишком глубокой, но болезненной. Несколько раз я омыл её водой. Кровь продолжала струиться.

Я зажимал рану ладонью, пока кровь не показалась меж пальцев.

По лицу моему и по груди стекал обильный и кислый пот, какой бывает у пьяных людей. Я торопливо вытер его, и только спустя минуту заметил, что весь покрыт кровавыми, сразу подсохшими разводами.

Мне стало ещё противней.

Оглядевшись, я не увидел ничего, чем возможно было бы остановить кровь, и решительно, хоть и не слишком ловко, задирая пьяные ноги, снял плавки.

Выжав их, я приспособил плавки на раненую стопу.

Сидя на берегу, я глядел сощуренными глазами в лес и время от времени облизывал губы.

Хотелось пить, но до реки было несколько метров.

Кержак прилёг неподалёку, найдя тень.

Солнце толкнуло меня в лоб, и я упал на спину, а потом свернулся, стараясь скрыть пах.

«…никто не видит, – сказал я себе. – Скоро всё пройдёт, лежи».

И потерял сознание.

Очнулся, засыпанный собачьим лаем, словно тяжёлым битым хрусталём.

Лай был повсюду.

Лаяли надо мной, вокруг меня, внутри меня. Лай переливался из лая в лай, и лаем отдавалось, кривляясь, эхо.

Я резко поднялся и сел на землю.

Плавки слетели с ноги – и валялись засохшей кровавой тряпкой поодаль, все в налипшем песке.

Кожа моя пахла окалиной и сухой кровью.

Напротив меня, посередине реки, стояла лодка. В лодке сидел Алёшка и делал мне знаки руками.

Поначалу я подумал, что лай Кержака заглушает его голос, но вскоре догадался, что Алёшка осип.