Собаки и другие люди - Прилепин Захар. Страница 35

Он долго звал меня.

С какого-то времени он был уверен, что я умер. Я был окровавлен, бледен и недвижим. Вокруг меня на песке всё было в крови.

…Сплавлявшиеся по реке городские люди решили, что меня загрызла страшная, дикая, не похожая ни на что живое собака.

Они пытались отогнать этого гадкого зверя, но пёс неистово кидался на них, и люди вернулись в нашу деревню, чтобы позвать на помощь.

В деревне они застали только Алёшку.

Теперь Алёшка размахивал руками и сипел, загнав свою лодку на мель, чтоб его не сносило.

Туристы уплыли в селение, располагавшееся ниже по течению, чтобы найти местного врача или вызвать скорую помощь.

Но там не было никаких врачей уже тридцать лет и три года.

Дотянувшись, я ухватил и, с хрустом сломав в нескольких местах, расправил кровавые плавки.

Пока я одевался, Алёшка смотрел в сторону.

Поймав Кержака за ошейник, я разлаписто обнял пса, сжав его пасть, чтобы он наконец замолчал.

Наступила невероятная тишина.

Кержак горячо дышал мне в грудь.

– Тихо, – сказал я ему в темя хриплым голосом, словно это я сам только что целый час лаял. – Тихо. Это Алёшка. Перестань. Всё.

Песок был чуть влажный.

– Что, дождь был? – спросил я Алёшку, трогая себя за горло.

Он хотел ответить словами, но слова с первого раза не получились, и Алёшка кивнул. Собравшись с духом, процедил:

– Только что. Короткий. Еле-еле. – И, подумав, добавил: – Тёплый.

Я потянул Кержака за ошейник и, с трудом встав, сделал шаг, чтобы начать обратный путь.

Кержак, косясь на Алёшку, двинулся за мной.

Мы вернулись к воде.

Облепленный смешанным с кровью песком, я лениво обмахивался. Ладони тоже были кровавые и в песке.

Нога моя мягко саднила. В рану забивались как бы стеклянные песчинки.

Алёшка, держась на некотором отдалении, грёб за нами.

Попадая на очередную мель, он сталкивал лодку веслом.

На последнем, ведущем к нашему дому речном изгибе Алёшка, обретший наконец голос, начал, как бы не мне, а в никуда, выкрикивать слова.

Иногда его голос временно пропадал. Тогда, собравшись с духом, Алёшка переговаривал заново.

– …круг очертил! Человек лежит, а чёрный кобель очертил круг, и бегает по кругу. Как цирковой зверь.

Мы снова пересекали серебрёное отражение обречённой сосны.

– …И в круг – никого не пускает! Лает на меня, как припадочный. Лает на лес! Весь заходится! На берег тоже лает! В обе стороны! А потом снова на меня. И снова в лес. Задыхается, а не перестаёт…

На нос Кержаку сел слепень, я поймал его и раздавил в кулаке.

– «Кобель в лес лает, а ты чем был занят?» – спросил, как бы воодушевляясь рассказом, сам себя Алёшка. – Отвечаю, чем! Я, пока чёрный кобель в лес лает, хочу веслом достать человека. Проверить: жив или нет.

На миг мне показалось, что речь ведётся о ком-то ином.

– А он снова ко мне! «А ты испугался собаки, что ли?» А я не испугался – а вот полвесла у меня нет! Разодрал лопасть, как бумагу!.. И не лает уже, а каркает по-собачьи на меня! А потом – снова в лес кидается. А потом – в сторону, на пустой берег лает! Туда, где никого и нет…

– Есть, – сказал я.

Лебединый

Кай появился в нашем доме негаданно.

Щенка русской псовой борзой, уезжая на очередную войну, оставил утром на пороге, прицепив записку к ошейнику, международный террорист Злой – мой сослуживец, живший тогда с нами.

Так и не спросил потом, где он его нашел.

Щенок имел ничтожный вид.

Тонкий череп, куда и ложка мозга не поместится. Ноги, казалось, вот-вот переломятся на ветру. Впалый живот. Кудри его тогда ещё не завились – и шёрстка была белобрысой и жалкой.

Другие наши собаки смотрели на него с некоторым недоумением.

Никогда не имели мы такого уродца.

Первым его в семью принял огромный рыжий кот Мур. Они тогда были примерно одного размера и веса. В игровых поединках кот неизменно, с некоторой даже ленцой, побеждал Кая, и тот не сердился, но лишь был благодарен, что к нему снизошли и удостоили вниманием.

Наигравшись, Кай забирался глубоко под стол, чтоб сосредоточенно расти в одиночестве. Время от времени он истошно, пугая всё живое, вскрикивал.

Кости пробивались внутри него, как цветы.

Международного, как нам настойчиво сообщали, террориста Злого арестовали вместе со всей командой остальных наёмников по пути на очередную заморскую войну, и теперь мы слышали родное нам имя в выпусках новостей. Ему грозили то ли смертная казнь, то ли 25 лет тюрьмы строгого режима.

Кай кричал. Диктор обещал Злому и подельникам жуткую кару. Хотелось придушить щенка.

…На вторую неделю ареста диктор сообщил: Злого вывезли на границу и передали по обмену российской стороне.

Я схватил щенка, чтобы обнять и обрадовать. Он пронзительно заверещал, что, впрочем, лишь добавило мне радости.

К году вторым другом Кая стал пушистый щенок тибетского мастифа по кличке Кержак, тогда ещё, как многие дети, открытый к дружбе и ласковый.

Кобели не совпадали ни в чём – и оттого, видимо, ладили.

Кержак был как обросший шерстью надутый воздушный шар, а Кай был словно сдавленный прессом.

Они играли неспешно и нежно, никогда не ссорясь и не обижая друг друга.

Вытягивая гусиную шею, Кай медленно клацал своей длинной, как у щуки, пастью над буйной шубой Кержака, пытаясь добраться до его уха. В эти мгновения Кай напоминал изящного парикмахера.

Кержак плавно нырял в сторону и возвращался откуда-то сбоку, медленно неся раскрытую, ужасную, но при том улыбающуюся пасть, в которую, казалось, вместилась бы голова Кая целиком.

Кержак тоже лишь обозначал захват. Кай, зная, что его не обидят, гибко переносил в сторону утлое тело своё.

Наблюдая этот восхитительный танец, я уже знал, что Кай хоть и слабей Кержака, но зато несравнимо быстрее.

На прогулках Кай вмиг уходил от всех наших собак.

В нашем доме жили ещё два бассета: Золька и Толька.

Оглашая окрестности трубным лаем, бассеты гнались за белоснежным юным псом, но догнать его могли, только когда он, почти вдвое ломаясь, разворачивался в полёте и, едва касаясь земли, тут же летел к ним навстречу, легко перепрыгивая через Тольку и Зольку, на несколько мгновений терявшихся: а где он? только что ведь был?!

Кай не боялся воды: однажды, играя, бросился в апрельский, ещё полный льда ручей, переплыл его и, отряхнувшись, весело пробежал вдоль берега.

Летом же, на вечерних прогулках, утомлённый жарой, с разбегу влетал он в реку, и некоторое время плавал на середине, напоминая ископаемое животное допотопных времён: в любую минуту вослед за длинной шеей и головой которого может показаться огромное туловище, а затем – гусиные ноги размером с прибрежные молодые берёзки.

Мужая, Кай жил наособицу и вёл себя поэтически.

Он не проявлял ни сумрачной дикости Кержака, ни разбойного веселья бассетов.

Был похож на молодого Пушкина, только альбиноса.

В лесу гонялся за птицами и бабочками, дурея от запахов и норовя при всяком удобном случае на обратном к дому пути убежать.

Потеряв Кая из виду, я некоторое время звал его. Волновался, потом злился. Он так и не шёл. Раздосадованный, я возвращался без него.

Всякий раз, когда я был уже возле нашего двора, он вдруг появлялся. Вид при этом имея сразу и виноватый, и плутоватый.

Я подзывал его. Медленно подойдя, Кай садился и, пригибая голову, выслушивал нотации о том, почему он дурной и не получит ужина. В следующий раз тебя съедят волки, обещал я ему. Всё это время он внимательно следил карими глазами за тем, чтоб его не ударили.