Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы - Дамер Лайонел. Страница 8

Операция была назначена на следующую неделю, и пока мы с Джойс стояли рядом, Джефф выбрал плюшевую оборванную собаку с висячими ушами, с которой он спал с двухлетнего возраста, которую он хотел взять с собой в больницу.

Вскоре после этого была проведена операция, и когда она закончилась, Джеффа отвезли в его палату, где он оставался под действием успокоительных в течение нескольких часов. Когда он проснулся, конечно, ему было очень больно. Позже я узнал, что ему было так больно, что он спросил Джойс, отрезали ли врачи его пенис.

Он оставался в больнице несколько дней, и даже после того, как он вернулся домой, его выздоровление, казалось, продвигалось медленно. В течение долгих часов он оставался на диване в гостиной, завернувшись в большой клетчатый халат. В течение этого периода он двигался медленно, грузно, как старик. Жизнерадостность, которой было отмечено его детство, вся его энергия, казалось, иссякли.

Во время любого периода выздоровления, конечно, можно было ожидать определенного ухудшения настроения. Но у Джеффа эта хандра начала приобретать ощущение чего-то постоянного. Он казался меньше, каким-то более уязвимым, возможно, даже более печальным, чем когда-либо прежде.

К осени 1966 года, когда наше пребывание в Пэммел-Корт подходило к концу, это странное и едва уловимое внутреннее затемнение начало проявляться почти физически. Его волосы, которые когда-то были такими светлыми, постепенно темнели, а глаза становились все темнее. Больше всего на свете он, казалось, уходил все больше внутрь себя, подолгу сидел тихо, почти не шевелясь, его лицо было странно неподвижным. Теперь, когда я смотрю на фотографии моего сына в этом возрасте, я не могу не задаться вопросом, не формировались ли уже в его сознании странные формы, странные представления, которые он сам не мог понять, смутные фантазии, которые может быть даже напугали его самого, но которые он не мог держать в рамках. На фотографиях я вижу только ребенка, играющего во дворе или молча сидящего со своей собакой, но я не могу отделаться от ужасной мысли — а что если, когда были сделаны эти фото, он уже погружался в ту самую Тьму, в тот мир, который был невидим для меня. Что, если мир монстров подспудно сопровождает всех нас с самого рождения, но если большинство других детей быстро отбрасывают его в сторону, то в моем сыне он по каким-то причинам, с каждым днем становился все больше и все более отвратительно населенным…

Что касается меня, я видел только тихого маленького мальчика, который — по крайней мере, после того, как мы покинули Пэммел-Корт — казался более замкнутым, чем раньше, более замкнутым, менее склонным сверкать своей быстрой теплой улыбкой. Вполне возможно, что я не видел ничего большего, потому что слишком быстро пробегал мимо своего сына. Иногда, почти краем глаза, я видел своего сына, когда он сидел на диване, тупо уставившись в мерцающий телевизор. Я не могу вспомнить выражение его лица или хоть в какой-то степени вспомнить свет в его глазах. Что еще более серьезно, я не могу припомнить, чтобы замечал, что какой-то более ранний свет медленно гаснет. И поэтому меня не было рядом, чтобы поймать тот момент, когда он начал погружаться в себя. Я не был там, чтобы почувствовать — даже если бы это вообще можно было почувствовать! — что он, возможно, дрейфует к тому невообразимому царству фантазий и изоляции, на осознание которого мне потребовалось бы почти тридцать лет. И все же, возможно, это происходило даже тогда, когда я быстро глотал свой ужин и пробегал мимо него к двери, утешенный мыслью, что я был единственным членом нашей семьи, который выходил работать в ночную смену.

В октябре 1966 года я наконец получил вожделенную степень доктора философии, а месяц спустя устроился на свою первую работу по специальности — химиком-исследователем в крупной химической компании в Акроне, штат Огайо. Мы нашли маленький дом в Дойлстауне, двухэтажный дом в колониальном стиле с четырьмя белыми колоннами на фасаде — маленький, но тем не менее самый большой дом, в котором мы когда-либо жили.

Джойс снова была беременна. Круги ада, через которые она проходила, когда ждала Джеффа повторялись вновь. Снова беспокоящий шум, снова нервозность и бессонница. Она принимала две-три таблетки Экванила в день, чтобы облегчить свое состояние. Лекарства не дали эффекта, дозу пришлось повысить до трех-пяти таблеток, но и это не улучшило ее общего состояния. Джойс постоянно была на взводе, становясь все более замкнутой. Ко времени рождения Дэвида в декабре 1966 года у нас вообще не осталось никакой социальной жизни.

А я, конечно же, проводил большую часть своего времени на своей новой работе. В лаборатории я снова обрел удивительное утешение и уверенность в знании свойств вещей, в том, как ими можно манипулировать по предсказуемым схемам. Это принесло мне огромное облегчение от хаоса, который я застал дома, непостоянства эмоций Джойс, постоянных перемен в ее настроении. Лаборатория была убежищем от этих штормов, и, вероятно, из-за этого я работал еще дольше.

Что касается Джеффа, то он пошел в первый класс в начальной школе Хейзел Харви в Дойлстауне. Особого энтузиазма от перспективы новой школьной жизни он не испытывал. В его личность начал закрадываться странный страх, страх перед другими людьми, который сочетался с общим недостатком уверенности в себе. Он словно ждал от всех какого-то подвоха, ожидал, что другие люди могут замышляют причинить ему вред, и поэтому он хотел держаться от всех подальше.

Без сомнения, переезд из Паммел-Корта значительно омрачил настроение Джеффа. Возможно, это был тот факт, что мы сочли необходимым оставить его кошку здесь, или, возможно, это был тот факт, что у него уже развивалось нежелание меняться, потребность чувствовать уверенность в знакомых местах. Конечно, перспектива ходить в школу пугала и нервировала его. Он приобрел застенчивость, которая позже стала постоянной чертой его характера. Его поза стала более скованной, он стоял очень прямо, как будто по стойке смирно, с руками по швам.

Я очень хорошо помню, что утром перед его первым учебным днем на его лице отразился ужас. Казалось, он почти потерял дар речи, черты его лица застыли. Маленький мальчик, который когда-то казался таким счастливым и уверенным в себе, исчез. Его заменил кто-то другой, другой человек, теперь глубоко застенчивый, отстраненный и некоммуникабельный.

Именно таким он поступил в начальную школу Хейзел Харви осенью 1966 года. Поэтому неудивительно, что месяц спустя, когда я встретился с учительницей первого класса Джеффа, она описала моего сына как этого нового, малознакомого мне человека. Миссис Аллард, чрезвычайно чуткая учительница, сказала мне, что Джефф произвел на нее впечатление чрезмерно застенчивого и замкнутого человека. Он был вежлив и следовал всем ее указаниям, но производил впечатление глубоко несчастного мальчика. Он не общался с другими детьми. Он выполнил порученную ему работу, но делал это без малейшего интереса, просто как задачу, которую нужно механически выполнить. Он не умел вступать в разговор с другими детьми. Он не реагировал на их случайные подходы и не делал никаких собственных подходов. На игровой площадке он держался особняком, просто слонялся без дела по школьному двору.

Конечно, для меня все это коренилось в том факте, что мы внезапно перевезли Джеффа в другой дом, в другой район, даже в другой штат. Я слышал и другие истории о детях, которые были ненадолго дезориентированы тем, что их внезапно забрали из знакомой обстановки и бросили в совершенно незнакомую. Мрачность, которую я увидел в его поведении, показалась мне не более чем нормальной реакцией. Мой сын, как мне показалось, не очень хорошо приспосабливался к новым обстоятельствам, но это был недостаток, который вряд ли можно было считать фатальным.

Тем не менее, застенчивость и замкнутость Джеффа были достаточно серьезными, чтобы потребовать каких-то действий. Что касается учительницы, то, завершая нашу встречу, она заверила меня, что сделает все возможное, чтобы немного расшевелить Джеффа, интегрировать его в школьный коллектив.