Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы - Дамер Лайонел. Страница 9

В тот вечер по дороге домой я вспомнил о своей собственной ранней застенчивости. Мне показалось, что поведение Джеффа в предыдущие недели было более или менее таким же, как и мое в тех случаях, когда я внезапно оказывалась в незнакомой обстановке. В детстве я был ужасно застенчив, как и он. Каждый год я боялась перехода в следующий класс, даже если этот переезд не означал бы никаких изменений в школьных зданиях, и несмотря на то, что меня по-прежнему окружали бы дети, которых я уже знала. Как будто какой-то элемент моего характера стремился к полной предсказуемости, к жесткой структуре. Перемены, будь то хорошие или плохие, были для меня чем-то страшным, чего следовало избегать. Неловкий и неуверенный в себе, мучимый тяжелым чувством собственной неполноценности, в детстве я воспринимал мир как нечто враждебное и подозрительное, место, которое иногда приводило меня в замешательство, и из-за этого я стал относиться к нему с чувством серьезного беспокойства.

Это было так, как если бы я не мог точно определить социальные связи, которые другие, казалось, понимали сразу. Тонкости светской жизни были выше моего понимания. Когда я нравился детям, я не знал почему. Когда они невзлюбили меня, я не знал почему. Я также не мог сформулировать план, как завоевать их расположение. Я просто не знал, как обстоят дела с другими людьми. Казалось, в их поведении и действиях была определенная случайность и непредсказуемость. И как я ни старался, я не мог найти способа заставить других людей казаться менее странными и непостижимыми. Из-за этого социальный мир казался расплывчатым и угрожающим. И вот, будучи мальчиком, я подходил к этому с большим недоверием, даже со страхом.

Когда я позже наблюдал за Джеффом, отмечая его страх перед школой, его неловкость и отсутствие друзей, мне пришло в голову, что он, вероятно, унаследовал тот же самый страх. Поскольку я испытал это раньше него, я сочувствовал этому и чувствовал, что понимаю это. В том же смысле, поскольку я познакомился с этим страхом, он стал менее ужасным, и с годами я смог создать жизнь, которая, казалось, функционировала более или менее как любая другая. Мне удалось получить образование. У меня была семья, и я работал. Несмотря на страх, чувство неполноценности, ужасную застенчивость, всю неуверенность, которые мучили меня в детстве и которые все еще оставались во взрослой жизни — несмотря на все эти вещи — я жил тем, что я и другие считали нормальной жизнью. И вот, когда я увидел те же самые черты, проявившиеся в Джеффе, они не показались мне чем-то особенно опасным или пугающим. Меня мучили те же чувства, что и его, но я научился справляться с ними и, наконец, преодолел их. Поскольку за эти годы я научился жить с ними, я не видел причин, по которым мой сын тоже не мог бы научиться жить с ними.

Теперь я понимаю, что был неправ, что состояние детства Джеффа было намного тяжелее, чем когда-либо было у меня. В то время как я страдал от застенчивости, Джефф начал страдать от почти полной изоляции. В то время как я знал силу странного очарования, Джефф начал попадать во власть глубокой извращенности. Теперь, когда я смотрю на его фотографии того времени, я удивляюсь всему, что, должно быть, формировалось за его глазами. Я также задаюсь вопросом, были ли какие-либо видимые признаки этого. Мог ли я заметить это мельком, если бы был более внимательным? Осознал бы я пугающую мельком увиденную суть или быстро поместил бы это под общий ярлык «детские проблемы» и махнул рукой, надеясь, что взрослая жизнь принесет лекарство от того, что я чувствовал, но не мог четко понять. Был ли какой-нибудь способ, с помощью которого я мог бы вырвать своего сына из челюстей, которые начали пожирать его?

Когда я задаю себе эти вопросы, ко мне неизменно возвращается воспоминание. Однажды, вскоре после того, как мы покинули Пэммел-Корт, я возвращался домой с работы и увидел Джеффа одного на краю лужайки. Шел дождь, и он был одет в зимнюю куртку и шапочку-чулок. Когда я приблизился к нему, я увидел, что он размахивал руками в воздухе, его собака, Фриски [7], громко лаяла, дико кружа вокруг него. На мгновение мне показалось, что они играют вместе, но когда я въехал на подъездную дорожку, я увидела, что Джефф увяз в грязи на краю лужайки и отчаянно пытается выпутаться. Он громко рыдал, огромные слезы каскадом катились по его лицу, и я мог видеть, что его страх быть утянутым вниз или поглощенным землей поверг его в настоящую панику.

Я подбежал к нему так быстро, как только мог, вытащил из грязи и поднял на руки. Я видел, как его лицо озарилось огромной радостью и чувством спасения. Он улыбался и плакал одновременно, все его существо переполняло огромное облегчение от того, что кто-то, наконец, увидел его страдания и наконец вытащил его из засасывающей земли. Он наклонился ко мне, его руки крепко обвились вокруг моей шеи, и приблизил свое лицо очень близко к моему. Я до сих пор помню сладость его дыхания, огромную благодарность, которую я видела в его глазах.

Теперь я знаю, что, должно быть, чувствовал мой сын в тот момент. Его отец спас его от того, что казалось ужасной судьбой, и, возможно, в своем юном уме Джефф мог бы поверить, что я всегда смогу увидеть его опасность и спасти его от нее.

Но та часть Джеффа, которая была в наибольшей опасности, была невидима для меня. Я мог видеть только те стороны его характера, которые он решил показать, которые напоминали некоторые из моих собственных характеристик — застенчивость, общий тон принятия, склонность уходить от конфликта. Полагаю, как и большинство отцов, я даже находил некоторое утешение, возможно, даже некоторую гордость, думая, что мой сын немного похож на меня.

Мы снова переехали, когда Джеффу было семь, на этот раз в съемный дом в Барбертоне. Я предполагал, что он справится с этим по-своему. Это снова дезориентировало бы его, но мне казалось, что научиться справляться с переменами само по себе было уроком. В конце концов, перемены — это часть жизни. То, чего никто не мог избежать. Будучи перемещенным в очередной раз, Джефф всего лишь получил еще один урок в том, как научиться приспосабливаться.

К тому времени, конечно, Джеффу уже приходилось приспосабливаться не только к новому месту. За несколько месяцев до этого Джойс родила нашего второго сына, Дэвида.

В отличие от Джеффа, у Дэвида были трудные первые несколько месяцев. Он страдал от колик и не давал нам с Джойс спать ночь за ночью. Это усилило напряжение, которое неуклонно нарастало между нами двумя, и все стало значительно сложнее.

Эта проблема усугублялась тем фактом, что Джойс впала в острую депрессию. Она была чрезвычайно раздражительна и большую часть времени проводила в постели. Когда Джойс была в таком состоянии, большая часть обязанностей по дому и воспитанию детей легла на меня. Из-за этого я посещал службу в церкви с Джеффом все реже и реже, пока, наконец, не пришел к выводу, что могу духовно самореализоваться, читая Библию дома.

Некоторые из этих обязанностей, впрочем, были довольно приятными. Я с теплом вспоминаю двухмильные прогулки, которые мы совершали с Джеффом и Фриски на ферму, где мы покупали яйца, а затем возвращались и я готовил завтрак для всех нас. Затем, в субботу днем, мы с Джеффом поехали в соседний Барбертон, штат Огайо, чтобы заказать нашу обычную газировку с шоколадным мороженым — привычку, перешедшую к нам из Эймса, штат Айова.

Однако мои отношения с Джойс были менее приятными. Хотя как сказать… Мы часто спорили и даже ссорились, но неизменно оставались в рамках приличий. Мы не кричали друг на друга. Мы не бросались вещами. Мы сходились в поединке, но затем покидали поля боя. И при всем при этом были и хорошие времена! Да, чередовавшиеся с плохими, но были. Нет, тогда мне не пришло бы в голову сказать, что наш брак начал разваливаться.

Дэйву было пять месяцев, когда мы переехали в Барбертон. Это было в апреле 1967 года, и малютка спал в объятиях Джойс, когда мы ехали в наш новый дом. Что касается Джеффа, он сидел на заднем сиденье, довольно пустой, не взволнованный и не особенно напуганный, как будто его эмоциональный диапазон начал сужаться. Интенсивность его прежних чувств выровнялась. Он казался более пассивным, в его поведении появилась странная покорность судьбе, которая вскоре станет центральной чертой его характера.