Белое золото, черная смерть - Хаймз Честер. Страница 13

— Я еще посмотрю на тебя, Джо, — проскрежетал Гробовщик, — и мы увидим, кто из нас черномазее.

— Можешь взглянуть хоть сейчас! — Джо явно расхрабрился в присутствии хозяина.

— Заткнись, Джо, — велел тот. Затем они услышали легкий шорох: похоже, глазок приоткрылся.

— Мы детективы Джонс и Джонсон, — сказал Могильщик. — Нам нужна кое-какая информация.

— Того, кого вы спрашивали, здесь нет, — сказал Хайдженкс.

— Это не важно, — сказал Могильщик. — Нам нужен Лобой.

— Зачем?

— Он мог кое-что видеть при налете, когда ограбили группу Дика О'Хары.

— Он замешан?

— Он не замешан, — отрезал Могильщик, — но он был в районе 137-й улицы и Седьмой авеню, когда столкнулись грузовики.

— Откуда вы знаете?

— Его партнер попал под машину налетчиков и погиб.

— Тогда… — начал было Хайдженкс, но часовой перебил его:

— Не говори легавым ничего, босс…

— Заткнись, Джо. Когда мне понадобится твой совет, я к тебе обращусь.

— Мы все равно отыщем Лобоя, даже если для этого нам придется выбить дверь. Так что если он здесь, то вышлите его на пару слов: вы окажете большую услугу нам и себе тоже!

— В это время он скорее всего в колыбельке у Сары, на 115-й улице в испанском Гарлеме. Знаете, где это?

— Сара наша старая подруга.

— Еще бы, — хмыкнул Хайдженкс. — Во всяком случае, я не знаю, где он живет.

На этом разговор окончился. Благодарности за сведения высказано не было, да ее никто и не ждал. Работа есть работа.

Они поехали на 110-ю улицу мимо ухоженных домов, выходящих на северную окраину Центрального парка и лагуну. Там жили наиболее состоятельные цветные семьи. Это была тихая улица — Кафедральная аллея, названная в честь Кафедрального собора Иоанна Богослова, самой красивой церкви в Нью-Йорке, выходившей на нее. Ее западная часть у церкви была заселена белыми, но цветные оккупировали тот отрезок, что выходил к парку.

Выехав на Пятую авеню, они оказались на площади, за которой начинался испанский Гарлем. Улица сразу сделалась грязной, населенной пуэрториканцами всех оттенков кожи. Дома были так забиты людьми, что казалось — еще немного, и стены лопнут под напором человеческой плоти. Английский язык сменился испанским, а цветные американцы — цветными пуэрториканцами. Когда детективы оказались на Мэдисон-авеню, они были уже в пуэрториканском городе с пуэрториканскими традициями, пуэрториканской едой, где на магазинах, ресторанах, конторах красовались испанские вывески, предлагающие пуэрториканские товары и пуэрториканские услуги.

— Говорят, Гарлем — трущоба, — подал голос Могильщик. — Но эти места во сто раз хуже.

— Да, но когда пуэрториканец становится достаточно респектабельным, его принимают как белого, а негр всегда останется негром, — заметил Гробовщик.

— Пусть в этом разбираются антропологи, — хмыкнул Могильщик, сворачивая на Лексингтон-авеню.

Сара занимала верхний этаж в кирпичном доме, знавшем лучшие времена. Под ней жила такая многочисленная пуэрториканская семья или клан из столь многих семей, что квартиры не могли вместить их всех сразу, и, пока одни пили, ели, готовили еду, спали и занимались любовью, другие ждали на улице своей очереди. Радио орало там день и ночь. В сочетании со смехом, криками, перебранками оно заглушало все те звуки, что могли исходить из притона Сары. Как эти семьи сводили концы с концами, оставалось загадкой, никого, впрочем, не интересовавшей.

Могильщик и Гробовщик вылезли из машины и двинулись к дому Сары. Никто не обратил на них ни малейшего внимания. Они были мужчинами, а Сару интересовали только мужчины — белые, черные, желтые, коричневые, уголовники и честные люди. Сара только не допускала к себе женщин: она говорила, что не потерпит никаких извращений. Она платила кому надо за охрану. Все знали, что она стучит в полицию, но она стучала и на полицию.

Когда детективы вошли в тускло освещенный подъезд, им в нос шибануло запахом мочи.

— Чего не хватает американским трущобам, так это сортиров, — сказал Гробовщик.

— Вряд ли они помогут, — отозвался Могильщик, вдыхая запахи прогорклого масла, спермы, кошачьей мочи, собачьего пуканья, а также прокисшего вина и черного табака.

Стены были изрисованы надписями похабного содержания.

— Неудивительно, что у них рождается столько детей, — заметил Гробовщик, глядя на эти высказывания. — Они ни о чем другом не думают.

— О чем бы ты думал, если бы жил здесь?

Они молча поднялись наверх. К шестому этажу вонь поубавилась, стены стали менее разукрашенными, а пол борделя был вообще почти чистым.

Они постучали в крашенную красной краской дверь. Ее сразу же, без подглядывания в глазок, открыла улыбающаяся пуэрториканка.

— Милости прошу, сеньоры, — пропела она. — Вы попали куда надо.

Войдя в холл, они уставились на крюки на стенах.

— Нам надо поговорить с Сарой, — сказал Могильщик.

Девушка махнула рукой в сторону двери:

— Проходите. Можно обойтись и без нее.

— Нам нужна именно она. А ну-ка, киска, будь паинькой и приведи нам ее.

— А кто вы? — Улыбку девицы как ветром сдуло. — Полиция! — Оба детектива сверкнули своими жетонами.

Девица сделала гримасу и быстро юркнула в большую гостиную, оставив дверь за собой открытой. Это была приемная, как ее называла Сара. Пол был покрыт красным линолеумом. По стенам стояли кресла и стулья. Кресла для клиентов, стулья с прямыми спинками для девочек. Но девочки либо сидели на коленях у клиентов, либо носили им еду и выпивку.

Девочки были в коротких платьицах, открывавших все их прелести, и туфлях на высоком каблуке разных цветов. Они были светлокожими пуэрториканками с волосами всех мыслимых оттенков — от брюнеток до блондинок — и весело порхали по комнате, рекламируя свой товар.

У задней стены ярко освещенный музыкальный автомат играл что-то испанское. Две парочки танцевали. Остальные сидели, ели, попивали виски с содовой, приберегая силы для Главного.

За автоматом виднелся узкий коридор, где были рабочие кабинеты-спальни. Еще дальше ванная и кухня. Темно-коричневая домашнего вида женщина жарила цыплят, накладывала картофельный салат, смешивала коктейли, зорко приглядывала за тем, кто как расплачивается.

«Колыбелька» Сары состояла из двух соединенных квартир. Вторая служила ей резиденцией.

— Если бы наш народ не прижимали, чернокожие произвели бы сенсацию в деловом мире — у них потрясающие организаторские способности, когда речь идет о делах незаконных.

— Этого-то и боятся белые, — отвечал Гробовщик.

Из задних комнат возникла Сара и двинулась к ним.

Девицы трепетали перед ней, как перед королевой. Это была миловидная негритянка с белыми волосами, завитыми в кудряшки-пружинки. У нее было круглое лицо, широкий плоский нос, толстые темные ненакрашенные губы и ослепительная белозубая улыбка. На ней было черное атласное платье с длинными рукавами и глубоким декольте. На запястье сверкали платиновые часы, усыпанные брильянтами, на безымянном пальце обручальное кольцо с брильянтом с добрый желудь. На шее у нее была цепочка, а на ней несколько ключей.

Сара подошла, улыбаясь только ртом. За стеклами без оправы глаза были холодные как лед. Она прикрыла за собой дверь.

— Привет, ребята, — сказала Сара, по очереди пожимая руки детективам. — Как поживаете?

— Отлично, Сара. Дела идут вовсю. А у тебя? — спросил Могильщик.

— Тоже вовсю. Только у уголовников есть деньги, и они тратят их на девочек. Зачем пожаловали?

— За Лобоем, — коротко сказал Могильщик.

— А что он натворил? — спросила она уже без улыбки.

— Не твое дело, — буркнул Гробовщик.

— Полегче, Эдвард, — предупредила она его.

— Дело не в том, что он натворил, Сара, — примирительно сказал Могильщик, — нас интересует, что он видел. Мы хотим просто поговорить с ним.

— Я понимаю. Но он сейчас нервный какой-то…

— Наширялся, — вставил Гробовщик. — Впрочем, тебе это не в диковинку.