Сумрачная дама - Морелли Лаура. Страница 33

– Вы найдете произведения искусства в самых неподходящих местах, Amerikaner. Ищите там, где и помыслить не могли. В подземельях замков, монастырях, банковских хранилищах, кладовках ресторанов, гостиничных комнатах, школьных спортзалах, даже в подвалах обычных домов. Но то, что вам действительно нужно, находится в Зигене. – Он так крепко сжал руку Хэнкока, что Доминик увидел, как у того белеют пальцы. – Там под крепостью есть медная шахта. В ней вы можете найти величайшие сокровища.

Зиген. Услышав название, которое уже встречалось им в Ахене, Хэнкок кивнул.

Отряд вышел из дома под ледяной дождь. Ударяясь о каску Доминика, капли издавали пустой металлический звук. В голове его было так же: пусто, гулко. Он знал, что под «величайшими сокровищами» наверняка подразумевались реликвии Карла Великого, а может даже и другие потерянные шедевры. Но, хоть он и чувствовал небольшое облегчение, зная, что старик викарий Стефани стал на шаг ближе к шансу вновь увидеть свои обожаемые сокровища, сам Доминик после всех этих смертей и разрушений уже не мог найти в себе сил переживать за искусство.

«Продолжай рисовать», – сказал Пол. Сейчас расстояние между ним и домом было необъятным как никогда. Но Доминик знал, что с этим наспех написанным списком хранилищ произведений искусства Хэнкок, с обновленной верой в свое дело, отправится еще дальше на восток. Они еще долго будут заняты.

Если он тут надолго, подумал Доминик, то, наверное, надо включаться в дело. Такие люди, как Вейерс, ставили под угрозу собственные жизни во имя спасения произведений искусства. И, может быть, Стефани был прав. Им надо не только выжить. Им надо понять, зачем жить дальше.

Доминик решил, что, если он хочет вернуться с этой войны с хоть какими-то остатками здравого рассудка, по пути на восток он должен крепче держаться мысли, что искусство наделяет жизнь смыслом. От этого зависела и его жизнь.

33

«Искусство наделяет жизнь смыслом», – говорил всегда отец. Эдит старалась держаться мысли, что, чтобы искупить свою вину в том, что поставила под угрозу самые ценные в мире произведения искусства, она теперь делает все возможное, чтобы защитить их.

– Дорогу!

Эдит отступила в сторону. Два человека тащили через ее реставрационную мастерскую громоздкий холст – огромный, потемневший от времени пейзаж. Пока они проходили мимо, Эдит заметила, что в трещинах резной золоченой рамы скопился толстый слой пыли.

Она говорила себе, что сейчас важней всего одно: отец ее в безопасности и настолько благополучен, насколько он может быть, порученный заботам новой сиделки. За это она была глубоко благодарна.

Но, к негодованию Эдит, ее обыкновенно тихую мастерскую назначили центром классификации работ, привезенных издалека. Недавно она с нетерпением ждала возвращения в свою мирную лабораторию – но комнатка превратилась прямо-таки в транспортную магистраль, а немногочисленные оставшиеся сотрудники Пинакотеки были заняты описью и определением на хранение новых работ, которые продолжали поступать со всей Европы.

Все доступные пространства вдоль стен были заняты стопками в десятки картин. Кто-то переложил ее перчатки, удалители лака, заплатки для холстов и нейтрализаторы с полок в ящики ее стола, а на самом столе теперь громоздились невскрытые письма, полные закладок книги и пошатывающиеся стопки бумаг. Полки, на которых некогда был идеальный порядок, теперь были кое-как забиты бронзовыми часами, небольшими скульптурами, керамической посудой и изделиями из текстиля.

Негодование Эдит лишь слегка смягчалось тем фактом, что ее друг Манфред был среди оставшихся. Манфред и два его ассистента теперь целыми днями находились, вооруженные огромной камерой и крошечными бирками для прибывающих работ, на погрузочной площадке музея. В музее теперь работали две дюжины грузчиков – сильных мужчин, которые целыми днями разбирали приходящие в разгрузочную зону музея бронированные грузовики.

– Пришли новые работы Гольбейна, Кранаха, – говорил Манфред с ноткой воодушевления в голосе.

– Манфред, – Эдит понизила голос до шепота и закрыла дверь своей реставрационной лаборатории. – Вы понимаете все масштабы происходящего? Нас призвали ограбить весь континент на самые ценные произведения искусства. Мы забираем семейные реликвии – самое дорогое, что есть у этих людей. И отправляем их прямо в руки лидеров Партии!

Манфред моргнул, и его спрятанные за круглыми очками глаза широко раскрылись:

– Я все понимаю, дорогая моя.

Эдит тоже моргнула:

– Понимаете?

Манфред кивнул.

– Поскольку ты знаешь больше, чем многие, я поделюсь с тобой секретом. Я держу связь с нашими коллегами из музеев в Италии, Франции и Англии. Мы общаемся через каналы, которые… скрыты. Разграбляют не только музеи, моя дорогая. Личные коллекции – особенно коллекции тех евреев, которых сгоняют в поезда – тоже конфискуют, не только тут в Мюнхене, но и по всей Европе.

Эдит прикрыла рукой распахнутый рот.

– Господи, Манфред… Что же нам делать? – выразила она свое смятение сдавленным голосом.

Манфред продолжил:

– Мы, скорее всего, не сможем остановить уже запущенные события. Они… намного больше нас с тобой. И быстро развиваются. Но, по крайней мере, мы можем документировать все, что видим, к чему прикасаемся и о чем знаем. Мы составляем полную опись произведений: откуда они к нам попали, кому принадлежали. Однажды, когда все это будет позади, мы, быть может, вернем работы полноправным владельцам.

Эдит задумалась об услышанном.

– А господин директор? – спросила она. – Он об этом знает?

Манфред покачал головой.

– Я думаю, что раньше намеренья доктора Бюхнера были честными. Но теперь… Он стремится угодить Партии. К Мюнхену предъявляются требования выше, чем к остальной Германии. Мы всегда были центром Дней Немецкого искусства и множества других выставок. Кроме того, он пытается обезопасить наши здания от авианалетов. Что же мы можем сделать? – Манфред пожал плечами. – В нашем городе штаб-квартира нацистской партии. Сейчас я побоюсь рассказать ему то, что знаю. Это слишком опасно.

Как далеко пойдут другие ее коллеги, чтобы защитить себя? Теперь, когда Эдит на своей шкуре узнала, каково это – защищать произведения искусства, она размышляла, сколько еще немецких специалистов в области искусства будут лгать, красть и разбойничать, если это нужно для спасения их жизней или просто чтобы привлечь внимание лидеров партии?

Она села на край своего стола и постаралась глубже проникнуться знанием о деле Манфреда и его в нем роли. Ей трудно было вообразить своего спокойного, вежливого друга винтиком в громадном колесе сопротивления, в сговоре против интересов Германии с музейными работниками по всей Европе.

Манфред протянул руку и взял ладонь Эдит.

– Теперь, когда ты вернулась, может быть, ты присоединишься к нашему делу. – Он помолчал. – Ты, в конце концов, дочь своего отца.

– А что мой отец?

– Что он тебе рассказывал о своей работе после окончания Великой войны? – Манфред прищурился.

– Почти ничего, – сказала Эдит, силясь вспомнить. – Он всегда говорил, что людей легко обмануть, особенно поначалу. Больше я толком ничего не знаю.

Манфред сплел пальцы за спиной и принялся ходить туда-сюда по мастерской, глядя на плитку на полу.

– Ты, может быть, и не помнишь восстания у нас в городе в 1918 году. Ты была еще маленькая. Многие из нас в Мюнхене хотели сделать все, что могли, чтобы не позволить истории повториться. Твоего отца – как и всех нас – вдохновили моряки и рабочие оружейных фабрик, которые организовали забастовки, и солдаты, которым хватило смелости бросить свои бараки и потребовать мира, а не продолжать умножать насилие, – после мгновения тишины Манфред продолжил: – Твой отец помогал группе студентов, которые печатали листовки, разоблачающие коррупцию, которую они видели на разных уровнях правительства. Он знал, что мы с товарищами делали нечто похожее. Но твой отец должен был проявлять особую осторожность: в университетах были – и сейчас тоже есть – те, кто поддерживает Партию. Студенты как-то умудрялись раскладывать листовки там, где их обязательно увидят: разбрасывать по коридорам у аудиторий, клеить на дверцы уборных изнутри, даже тайно подбрасывать их в сумки остальным ученикам.