Сумрачная дама - Морелли Лаура. Страница 65

Это было задание Доминика и его отряда: осматривать дом Франка, и в особенности его кабинет, в поисках свидетельств, которые докажут перед судом его вину. Остальные солдаты деловито выворачивали кабинет наизнанку. Доминик слышал, как они разговаривают, прочесывая окружающие комнаты. Но командир увидел выражение лица Доминика, когда тот заметил за приоткрытой дверью портрет.

– Вперед, Бонелли. И Вивер тоже, – сказал он. – К вечеру жду отчета для программы по защите памятников.

С тех пор Доминик не сдвинулся с места. Он знал, что должен помогать Виверу осматривать спальни и коридоры в поисках ковров, картин и скульптур, но просто не мог отвести глаз от искусно изображенной много столетий назад девушки. Изображенной собственной рукой Леонардо да Винчи.

Вивер вошел в комнату, неся две изысканно расписанных вазы.

– Все не отрываешься от новой подружки, Бонелли? – пошутил он, осторожно опуская вазы на стол.

– Точно, – с улыбкой сказал Доминик. – Хэнкок и Стаут в жизни не поверят.

Вивер сделал шаг в сторону двери.

– Чем быстрее мы передадим эту информацию «Людям памятников», тем быстрее все это вернут настоящим владельцам, если кто-то из них еще остался.

Доминик мрачно кивнул Виверу в ответ, но никак не мог оторвать глаз от портрета. Вивер подошел, встал рядом и благоговейно уставился на картину.

– Хотел бы я описать это техническими терминами. – Он взмахнул рукой. – Мазки кисти, использование света и тени… Но, честно говоря, слов как будто недостаточно. – Вивер сунул руки в карманы и пожал плечами.

– Я знаю. – Глаза Доминика бегали по мягким линиям портрета и живому выражению лица девушки. – Настоящая магия.

73

– Просто волшебно.

Вот, как отозвался его светлость о моем портрете Чечилии. Я так польщен, что не могу найти слов в ответ, так что перевожу разговор на более злободневную тему.

– От всей души поздравляю с рождением сына, милорд.

Людовико иль Моро кивает, и мне кажется, что я заметил, как он подмигнул. Знак искренней радости.

– Да. Малыш Чезаре. Интересно, где этот маленький негодник?

Но его светлость возвращается к портрету Чечилии Галлерани. К моему изумлению, он вручает портрет мне.

– Возьми, – говорит он. – Для безопасности картины я больше не могу держать ее здесь. Не могу ручаться, что ее не испортят. Или не украдут. Ты поступишь с ней как надо, – заключает его светлость.

– Вы больше не хотите выставлять ее, милорд?

– Беатриче. Она хочет, чтобы картину немедленно убрали из замка.

Ах да, думаю я. Портрет будет в опасности, его могут испортить.

– Ваш сын останется здесь, с вами во дворце, милорд?

– На какое-то время. Он в детской с кормилицей. Он не получит моего имени, но получит мою защиту. Конечно, я прослежу, чтобы мальчик ни в чем не нуждался и получил хорошее образование, как и моя Бьянка. Это меньшее, что я могу сделать.

– Но, со всем уважением, милорд, не лучше ли будет мальчику уехать вместе с матерью? Если она тоже должна уехать, так может быть лучше для всех.

74

– Эдит.

От этого простого узнавания отцом своей дочери слезы, которые Эдит столько лет сдерживала, внезапно с болезненными всхлипами вырвались на свободу. Она опустилась на колени возле кресла отца и позволила ему гладить ее по голове, пока она давала волю слезам. Она снова почувствовала себя свернувшейся у его ног маленькой девочкой, которую широкой рукой гладит по голове папа. У них за спиной собирали пыль несколько десятков набитых закладками книг в кожаных переплетах. Старые часы упрямо продолжали тикать.

Лучше всего было то, что Эдит нашла отца почти в таком же состоянии, в каком оставила: не лучше, но определенно не хуже. Все это благодаря усилиям Риты, Эдит всем была ей обязана. Она хотела бы, чтобы отец мог понять, где она была, чем занималась и, самое главное, что она пыталась быть такой же смелой, как он. Утрата разума отца была несправедливостью, с которой казалось невозможным примириться, но быть может, то, что он оставался в неведенье о происходивших вокруг него страшных бедствиях, сохранило ему жизнь, помогло пережить самые жестокие главы в истории их страны.

Эдит почти не узнала родной город. К ее изумлению, некоторые районы Мюнхена остались совершенно нетронутыми. Под определенным углом здания и деревья казались точно такими же, какими были до войны. Но только поверни за угол – и увидишь, что соседняя улица разрушена практически до основания. Вдоль улицы под окнами ее квартиры стояли американские танки и грузовики; их на дорогах по всему Мюнхену было очень много. С административных зданий города сбрасывали висевшие там – вот уже несколько лет – нацистские флаги.

Иногда Эдит просыпалась утром дезориентированной, не понимая, где находится, и от сумеречных очертаний собственной детской спальни ее переполняло облегчение. Ей часто снилось, что она все еще пленница в доме губернатора Польши, и тогда она просыпалась в холодном поту. В другие дни она просыпалась с мыслью, что сейчас встанет и вернется в подвал некогда красивой польской виллы: разбирать горы чужих сокровищ. Сколько жизней прошло через ее руки? Уничтожено так много семей. Теперь она могла лишь молиться за их безопасность.

А еще Эдит не могла не молиться за безопасность «Дамы с горностаем» да Винчи. Она хотела знать, что сталось с картиной. Нашел ли повстречавшийся ей американский солдат – Бонелли? – дом Франка? Что сделали и сделают солдаты с картиной? Неужели все-таки конфискуют и увезут в Америку, как ее предупреждали? Неужели она отправится в еще одно, последнее путешествие через океан? Эдит подумала, что готова принять такой исход, если это будет значить, что картину поместят в музейную коллекцию, где за ней будут правильно ухаживать. Чечилия – ее портрет – заслуживает самой тщательной заботы.

Но в глубине души Эдит боялась, что упустила свой шанс как-то повлиять на судьбу «Дамы с горностаем» и множества других прошедших через ее руки важных произведений искусства. Она решила во время той странной встречи на вершине баварского холма не делиться своими списками с Бонелли. Сделала ли она правильный выбор? Она подумала, что теперь, по крайней мере, хорошо знает, как лучше всего распорядится этими списками.

75

Эдит смотрела, как Манфред дрожащими руками листал потертые, рвущиеся по сгибам странички ее списков. Потом она увидела, как на его морщинистом лице медленно появляется осознание. Эдит закрыла рот рукой, пряча улыбку.

– Эдит, – больше он ничего вымолвить не смог. Широко раскрытыми глазами он бегал по мелкому тексту: страница за страницей списков произведений, украденных у польских коллекционеров.

У него за спиной, на мольберте в ее реставрационной мастерской стояла старая картина руки Ганса Верла со следами поздней записи – та самая, над которой Эдит работала шесть лет назад, когда получила задание начать изучать сокровища Польши. Как многое изменилось, как сильно изменилась она сама – осознала она.

Эдит осторожно одним пальцем дотронулась до пыльной поверхности. Картина ждала ее, будто бы она вышла из мастерской только вчера вечером, а утром вернулась, чтобы продолжить с того места, где остановилась. Было ли это возможно? Продолжить с того же места, где остановилась, когда столько людей было лишено такой роскоши?

В галереях и хранилищах Пинакотеки ждало множество сокровищ: сотни картин, методично разложенных по ее мастерской и соседним с ней складским помещениям. Там, в тусклом подвальном свете, они ждали возвращения к владельцам. Когда Эдит увидела состояние музея, ее затрясло. Во время авианалета союзников на крышу музея упала бомба и обрушила часть длинного фасада. Поняв, что ее мастерская не пострадала, Эдит испытала прилив облегчения.