Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 38

С Антоном он же её и познакомил. Антон возглавлял студию дизайна, в которой Лёня заказывал макеты афиш, обложки для альбомов и прочую печатную продукцию. Лёня приметил толкового парня, пригласил якобы для обсуждения крупного заказа в ресторан, в который позвал и Мишку. Представив их друг другу и выпив с ними пару бокалов, потихоньку слинял. А через полгода уже пел на свадьбе молодых весь свой нетленный репертуар. Гости с обеих сторон обалдевали от размаха мероприятия и перешёптывались по углам, сколько же денег у этих Карлинских – самого Волка на свадьбу петь позвать.

Но самое удивительное было в конце вечера, когда Лёнька, хорошо выпив, отозвал жениха в уголок и доверительным тоном сказал:

– Запомни, Антош. Мишелька может быть либо счастливой женой, либо весёлой вдовой. Других вариантов у неё нет. У тебя тоже.

До Антона не сразу дошло, а когда переварил услышанное, шарахнулся от добрейшего дяди Лёни как от чумного. Но всё понял, по крайней мере, живут они с Мишель душа в душу. Что не мешает дочери время от времени оставлять благоверного одного и гостить в родительском доме сколько душе вздумается.

И вот теперь я наблюдал милую семейную сцену просматривания фотографий. Что примечательно, в общении с Мишель Лёнька не стеснялся заикания, а она не обращала на него ни малейшего внимания. Впрочем, Мишка привыкла, что дядя Лёня у нас со странностями, перед особо важным концертом может вообще замолчать на пару дней и объясняться жестами, так что заиканием её не удивишь.

– Кхм, а с отцом уж и поздороваться не надо? – поинтересовался я.

– Приве-ет!

Кинулась мне на шею, зараза мелкая.

– А я тут рассказывала дяде Лёне про Vougle. Ну журнал такой, глянцевый. Они хотят заказать мне целую серию снимков и…

Мы ужинали замечательным мясным рагу, в которое Поля добавляла баклажаны с собственной грядки, обсуждали Мишкины фотографии и её недавнюю поездку в Париж, я тонко намекал на то, что в грандиозные творческие планы дочери не мешало бы включить рождение наследника, а она отмахивалась и говорила, что ещё не насладилась свободой (от кого, интересно, от меня?), Поля сокрушалась, что дочь похудела без её пирогов и плюшек, Лёнька, кажется впервые за эти дни, улыбался, смотря на Мишель, а я думал, какая у меня всё-таки странная семья.

* * *

Тема детей стала для Лёньки самой закрытой и болезненной после второй неудачной беременности Оксанки. Он считал, что с того момента у неё крыша-то и поехала. У меня, правда, было своё мнение на этот счёт, но кто бы меня слушал. Я по-прежнему уверен, что она просто любила его до безумия и, когда он хлопнул дверью, поставила на себе крест.

А началось всё из-за его сцены. Как, впрочем, и всегда.

После успешного обучения на факультете музыкального театра ГИТИСа путь для новоиспечённого артиста был один, многими уже проторённый, – Театр оперетты. Очень часто перспективных студентов брали в театр стажёрами ещё во время учёбы. Но Лёньку такой вариант не слишком устраивал.

– И кого я там буду играть? – возмущался он, размахивая руками. – Мы тут недавно с ребятами были на спектакле с участием одного нашего выпускника. И что ты думаешь? За три акта он спел ровно два слова! Стоило пять лет учиться!

– А я пять лет учился, чтобы теперь горшки выносить, ничего? – мрачно отозвался я.

Я как раз перешёл в интернатуру, и наш руководитель, настоящий зверь, считал, что первые полгода интерны должны выполнять роль санитаров.

– Ты не понимаешь! У тебя вся жизнь впереди, а век артиста короткий, – патетично заявил Лёнька, и я прыснул со смеху. Он был такой серьёзный, так искренне верил в то, что говорил. Не иначе Оксанку наслушался, вот кому действительно стоило поспешить с карьерой, что она и делала. С однокурсником со своего же отделения они создали танцевальный дуэт «Искра», исполняли танцы дружественных народов, готовились к конкурсу артистов эстрады. Лёня тоже готовился к этому конкурсу, но как вокалист, параллельно пытаясь заработать везде, где только мог. Понятно было, что долго так продолжаться не могло, и он возлагал большие надежды на конкурс артистов эстрады.

– Послушай, послушай, – теребил он меня. – Я считаю, вот тут надо форсировать звук, показать весь свой вокальный диапазон. А Оксанка говорит, не надо орать, надо петь доверительно, проникновенно.

Он тут же кинулся за пианино, нечеловеческими усилиями перевезённое из квартиры отца в их комнатку в Марьиной роще и чудом втиснутое в скромные квадратные метры Лёнькиного жилья, и начал играть. Я скис на первых же аккордах. Он играл «Романс Лапина» из фильма «Верные друзья»: «Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну…»

– Лёня, ты с ума сошёл? – перебил я его, не дав допеть даже первый куплет. – Ты с этим никогда ничего не выиграешь.

– Почему? – оторопел Лёнька.

– Потому что у тебя идейно неправильный репертуар! Слюни про любовь!

Он аж побелел.

– Какие слюни? Какой идейно неправильный? Фильм вся страна знает! Песню вся страна поёт!

– Слушай, ты выиграть хочешь или так, поучаствовать? Если выиграть, то должен подобрать такую песню, чтобы ей просто нельзя было не присудить какое-нибудь место. А до первого уже дотянешь талантом. Возьми что-то правильное, идейное. Ну вот «Гуантанамеру», например! И мелодия весёленькая, и по голосу тебе.

– Я не буду петь агитки! – взбеленился он. – Я хочу петь про любовь!

– А она про любовь, – меланхолично заметил я. – Найди перевод. Вся песня – посвящение революционера возлюбленной, с которой он прощается перед тем, как пойти на верную смерть.

Не то чтобы я хорошо разбирался в революционных песнях кубинских партизан, просто на студенческом капустнике мои однокурсники пели эту муть на русском и имели бешеный успех. Лёнька призадумался, стал подбирать на слух.

– Гуантанамера. Ла-ла-ла, гуантанамера. Гуантанаме-ера, ла-ла-ла, гуантанамера… Ну да, ты прав, весёленькая. И есть где голос показать.

– Вот и покажи. В таких песнях сила и страсть как раз и нужны, – кивнул я. – А мне ещё чаю плесни, пожалуйста. Или чего покрепче, если есть.

* * *

Конкурс артистов эстрады занимал все мысли Лёни. Он то решал, что будет сам себе аккомпанировать, то вдруг ему казалось, что это непрофессионально, и он начинал искать аккомпаниатора. Он трижды менял аранжировку, то убыстряя песню, то превращая её в лирическую протяжную балладу. Экспериментировал с причёской и костюмом, бросаясь то в одну крайность – недавно пошитая на заказ тройка с бабочкой, то в другую – просто брюки и олимпийка, стильно, модно, молодёжно! Подсознательно он понимал, что не только готовится к конкурсу, но и формирует свой будущий образ на эстраде. Если, конечно, выиграет и образ ему вообще понадобится.

Представление о собственном будущем Лёня имел самое смутное. Большинство его однокурсников рассосались по театрам, многие иногородние, не сумевшие зацепиться в Москве, получили распределение в родные города. Благодаря сделанной отцом московской прописке Лёню никуда не отправили. Однако, предоставленный сам себе, уверенно он себя всё равно не чувствовал.

Отцу он давно не отчитывался о своих действиях, а вот с бабушкой пришлось объясняться. Они регулярно созванивались, и Серафима Ивановна с пристрастием его пытала: чем занимается, каких успехов добился, что хочет делать дальше. Она настаивала, чтобы Лёня пробовался в театр, да и что там пробоваться, в Театр оперетты его взяли бы без всяких проб, половина преподавателей на их курсе была оттуда, и все прекрасно знали таланты Волка. Однако Лёня не видел себя в оперетте.

– Мне некого там играть, понимаешь? – объяснял он бабушке по телефону. – Баритон в оперетте – либо злодей, либо отец семейства, ни то ни другое амплуа мне по внешности не подходят. Да и не хочу я! Мне неинтересно.

– А чего ты хочешь? – кипятилась Серафима Ивановна. – Лоботрясничать? В консерваторию ты не захотел, выучился на клоуна, вот теперь в цирке работай!