Время Волка - Волкодав Юлия. Страница 76

– Ты та-ак на ме-еня смо-отришь, сло-овно хо-очешь отпра-авить к же-ене, – заметил Волк, ставя чашки. – Что, всё? Ска-азка за-акончилась?

Слишком хорошо он знал этот внимательно оценивающий взгляд.

– Не к жене. На работу. Тебе нужно работать.

– У на-ас ма-атериальные тру-удности? – в шутку спросил он. – Вро-оде не ну-уждаемся.

– Прекрати. Я говорю о юбилее. Тебе пора что-то решать. Твой директор в подвешенном состоянии. И время идёт.

– В та-аком ви-иде я на сце-ену не вы-йду.

Не один раз Леониду Витальевичу приходила мысль, что именно Настя может вылечить его заикание. Ведь помогает же она другим людям? Правда, он не знал, что конкретно она умеет и чем занимается. Но если баба Тася смогла, наверное, и она сможет? Он всё хотел спросить, но откладывал. Не понимал, с какой стороны подойти, слишком уж жалко смотрелась бы его просьба, а больше всего он боялся показаться Насте слабым.

Настя покачала головой.

– Дело не в заикании. Ты должен сначала решить, хочешь ли вообще устраивать юбилей. И продолжать карьеру. Не смотри на меня так. Ты ведь сомневаешься и уже давно. Тебе не хочется больше петь. Ты выходишь на сцену по инерции, хотя не чувствуешь никакой необходимости. И твоё заикание просто следствие твоих собственных сомнений.

– Та-ак не бы-ывает, – пробормотал Волк, хотя Настя только что подтвердила мысль, к которой он пришёл уже давно.

– Других вариантов у меня нет. Ты хотел петь, хотел стать артистом, и всё, что этому мешало, ушло. А теперь не хочешь – и оно вернулось.

– И ни-икакой ма-агии?

– И никакой магии. Реши, чего ты хочешь.

Леонид Витальевич грустно улыбнулся. У Насти всё было так просто. Реши! Как будто речь идёт не обо всей его жизни. Впрочем, когда-то он уже решал тот же самый вопрос. И до сих пор от слова «перестройка» его передёргивало, и ту часть собственной биографии он предпочитал не вспоминать.

* * *

Если б Леонида Витальевича спросили, какой был самый сложный период в его жизни, он бы без сомнения ответил – девяностые. Время разрушенных надежд и разочарований. А ведь он, наивный дурак, надеялся, что получает долгожданную свободу творчества. Что греха таить, его тоже посадили на короткий поводок. Да, он старательно избегал агиток в репертуаре, писал песни о любви, а в обязательных праздничных концертах ко Дню Октябрьской революции или Дню милиции пел что-нибудь из классики. Старинный русский романс или опереточную партию. Лишь бы не про партию и комсомол. Но от ответственных товарищей его хитрость не ускользнула, и в канун очередного праздника ему прозрачно намекнули, что дорогой Леонид Ильич очень хочет услышать песню о Великом Октябре именно в исполнении Волка. И пришлось разучивать, и изображать задорный блеск в глазах, и бросаться грудью на микрофон под торжественные завывания хора. Такие ситуации повторялись нечасто, но каждый раз выбивали Лёню из колеи. Ему казалось, он обманывает своего слушателя, разочаровывает его. И телевизионных начальников обманывает, и все видят, что он просто играет. Когда зал взрывался аплодисментами, Волк искренне удивлялся, чему они хлопают? Вот этому бездушному исполнению, от которого ему самому противно?

К концу восьмидесятых он всё сильнее ощущал противоречие между тем, чего ждут от него поклонники, тем, что хочет начальство в виде редакторов и худсоветов, и тем, чего хочет он сам. Ему было хорошо за сорок, он давно вырос из образа «талантливого мальчика», идейным певцом, трибуном советской власти так и не стал, а воплотить на сцене близкий ему образ умудрённого опытом лирического героя Лёне не давали. Он хотел сделать на советской эстраде нечто подобное тому, что делал во Франции Джо Дассен. Очень ему нравился французский шансонье с мечтательным взглядом, неторопливо гуляющий по сцене под красивые спокойные мелодии. Он даже пытался что-то писать в стиле Дассена и на творческом объединении «Экран» снял что-то вроде клипа на созданную песню. Но клип не пропустили цензоры, да и к песням они придирались постоянно, находя тысячу причин не дать их в эфир. В итоге на гастрольных концертах он пел лирику собственного сочинения, а в Москве на телевидении и на творческих вечерах исполнял устоявшийся и осточертевший ему репертуар прошлых лет.

Он уже получил народного, объездил весь Союз, записал с десяток пластинок, но совершенно не понимал, что дальше. Снова гастроли по тем же городам? Те же песни, те же мелодии. Развиваться ему все равно не дают. И вдруг зазвучало слово «перестройка», стали исчезать худсоветы, развалился Росконцерт. Ему показалось, что наступила свобода. Но оказалось, что это больше, чем свобода, – на эстраде началась анархия. И как очень скоро на Лубянке снесли памятник Железному Феликсу, так и на эстраде первым делом низвергли старых кумиров. «Песня года» оказалась только предупреждающим ударом. Волка больше не звали никуда, телефон молчал, гастроли срывались.

Обиднее всего было то, что он нигде не находил поддержки. Старые приятели из числа редакторов, с которыми когда-то вместе и пели, и пили, теперь в лицо заявляли, что Волк и его творчество несовременны. Коллеги-композиторы вдруг начали писать для молодёжи в совсем несвойственной им манере, пытаясь удержаться на плаву, и новых песен Волку никто не предлагал. Он писал свои, но их не брали на радио или предлагали ему самому заплатить за эфир. Чем? Он едва сводил концы с концами, из-за денег они постоянно скандалили с Натали. Однажды она заявила, что лучше бы ему, «как все нормальные люди», заняться бизнесом. Лёня тогда был шокирован. Он впервые в жизни понял, что живёт с женщиной, совершенно его не понимающей. Старый дурак, он искал жену не из числа поклонниц, хотел, чтобы любили его – человека, а не артиста. Вот она и вышла замуж за человека и на артиста Волка ей наплевать. Она искренне не понимает, что сцена, музыка, возможность выходить к зрителям и петь – самое главное в его жизни. Можно содержать семью, торгуя колбасой, газировкой или машинами, можно даже сделать на колбасе целое состояние. Многие его приятели стремительно богатели, занявшись бизнесом, у них появлялись иностранные автомобили, роскошные шубы и украшения, родилась мода на загородные дома. Но Лёню деньги сами по себе никогда не интересовали, они были для него всего лишь следствием успешной карьеры певца, музыканта. А теперь получалось, он должен платить за то, чтобы встретиться со своим слушателем. Бред какой-то!

Даже Борька не мог ничего посоветовать, подсказать – он сам переживал черную полосу. Его профессия врача вдруг стала малооплачиваемой, он сидел без денег и по вечерам после смены таксовал на Лёнькиных старых «жигулях». Радовался, если заработанного хватало на покупку курицы-гриль, тогда только появившейся. Он приносил домой пакет с горячей ароматной тушкой, и Мишелька радостно накидывалась на неё с воплем: «Чур крылышки мои!» Борис и Полина потом доедали то, что осталось после мелкой. И вроде бы ни семья Карлинских, ни семья Волков не голодали и в целом жили лучше, чем, скажем, семьи бастующих шахтёров. Но общая атмосфера времени была гнетущей. Когда у обоих выпадал свободный день, Лёня и Борис усаживались на кухне Карлинских с бутылкой водки и пытались заглушить одолевавшую их тоску. В долгих разговорах искали ответ на вопрос, что делать дальше. Трудно, очень трудно подстраиваться под новую жизнь, когда тебе почти полтинник. Но ведь других вариантов нет?

Из-за финансовых сложностей распался коллектив Волка, из прежнего состава с ним остались только барабанщик и верная Ленуся. Пришлось срочно искать новых музыкантов, но молодёжь шла к Волку неохотно. Все жаждали организовывать собственные группы, играть рок, поп, панк, что угодно, кроме привычной ему эстрадной музыки. Люди хотели то, что раньше было нельзя. Дошло до того, что от Волка ушёл Игорь, прежний директор.

– Прости, дружище, но мне надо семью кормить, – заявил он после того, как они месяц просидели без работы. – Пора тебе тоже понять, что пришло время заканчивать эту бодягу.