Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович. Страница 48

Выручил хозяин. Он вбежал в комнату, одёргивая фрак, поправляя бантик. Никита подумал, что Безак похож на кузнечика.

— Никита Иваныч, — говорил он отрывисто, с короткими паузами, — видел, видел я, как вы положили знаменитого Стерса… И схватку с Вахтуровым видел… Этакий медведище… Ничья с ним — почётнее всякой победы…

Говоря это, он подталкивал Никиту в гостиную, где уже собрались гости.

Никита обрадовался полумраку; в свете свечей он разглядел Коверзнева, сидящего с какой–то красавицей, и хозяйку. Остальные были незнакомы.

Леонид Арнольдович подводил Никиту к каждому из присутствующих, выкладывал сразу десяток комплиментов в адрес борца, жестикулировал, подмигивал, поднимал указательный палец; в его речи всё время слышалось: «о!», «ах!», «знаменитый», «известный».

Гости жали руку Никите, восхищались его плечами, силой рукопожатья, ростом.

Шумной толпой все направились в столовую; там много ели и пили, и Никита, прежде чем взять вилку или нож, поглядывал на соседей, проверял, то ли он делает. Из–за этого он не наелся, но зато был рад, что не уронил себя ни в чьих глазах. За столом много говорили о театре, о музыке и картинах, но стоило выбритому старику сообщить о Вырубовой и о том, что она с Алисой предаётся какому–то «лесбийскому пороку», как хозяин застучал ножом по бокалу и предупредил:

— В этом доме о политике не говорят.

Почему какие–то бабы были «политикой» — Никита не мог понять.

Однако, когда кто–то назвал имя Гучкова, Никита прислушался: это из–за него сегодня спорили Коверзнев со Смуровым. К его удивлению, и здесь Гучков был обруган и назван буржуем. Никита посмотрел на Валерьяна Павловича, но тому было не до Гучкова — он увлечённо разговаривал с красавицей.

После этого снова сидели в гостиной, при свечах, ждали медиума.

Никита разговаривал с двумя дамами, расспрашивающими его о том, правду ли написал о нём Коверзнев.

Наконец явился долгожданный Цайтоллос; он чем–то напоминал молодого священника и был очень утомлён.

Все уселись вокруг овального стола и взялись за руки. Горничная погасила свечи. В соседней комнате заиграл орган — тягуче, заунывно. Медиум усталым голосом почти на правильном русском языке сообщил:

— Ставьте вопросы духу так, чтобы он отвечал кратко: «да», «нет». Ни в коем случае нельзя размыкать цепь.

А Леонид Арнольдович добавил:

— Просьба — особенно соблюдать неразмыкание цепи… И вообще порядок… Господин Цайтоллос сегодня уже был на одном сеансе и очень утомлён, ибо материализация духа требует огромного душевного напряжения… И поэтому очень легко сорвать сеанс… Кроме того, размыкание цепи опасно просто физически… для произведшего его… Ибо дух материализуется до полной осязаемости… и может наказать провинившегося…

Рука, державшая Никиту слева, дрожала; от этого и от печальной музыки стало тоскливо; кто–то задел Никиту под столом и отшатнулся в сторону.

Никита не расслышал, что сказал медиум. Женский голос ответил непонятно, тихо.

Потом медиум сказал без выражения:

— Спросите у духа, сколько лет было вашей матери.

Женщина повторила вопрос шёпотом.

И вдруг под звуки органа ножка стола начала отсчитывать год за годом. У Никиты пробежали мурашки по спине.

А медиум приказал бесстрастно:

— Спросите у духа, сколько вам было лет, когда вы вышли замуж.

Опять шёпот, и опять ножка отсчитывает годы. Восемнадцать.

— Если вы не удостоверились, не убедились, спросите, какого цвета волосы были у вашего мужа.

Шёпот.

— Задавайте вопрос в такой форме, чтобы дух мог ответить: «да», «нет».

— Какого цвета волосы были у моего мужа, — прошептала дама: — Рыжие?

— Нет, — ответила ножка около Никиты, и опять что–то прикоснулось к его ноге.

— Чёрные?..

— Нет, — снова ответила ножка.

— Светлые?

— Да, — стукнула в ответ противоположная ножка.

— О боже! Совершенная правда!..

Звуки органа заглушили это восклицание. Музыка была торжественной, печальной, усыпляющей. Никита подумал, что всё, что происходит здесь, чем–то напоминает церковь. Он стал раздумывать над тем, почему ему не понравилось в Казанском соборе, потом мысль его перешла к выставке картин, на которой он познакомился с хозяином этого дома, и он задался вопросом, почему Леонид Арнольдович не держит дома своих картин.

33

Встреча с Ритой была для Коверзнева неприятной. Возвратившись в ту злополучную ночь домой, он понял, что совершил поступок, которого женщины никогда не прощают. Но каково было его удивление, когда девушка встретила его радостно и ничем не напомнила о случившемся.

И он забыл о ссоре с Тимофеем Степановичем, забыл о том, что собирался весь вечер опекать Никиту, и даже убедил себя в том, что забыл о Нине и Верзилине. Он был прежним Коверзневым. Он острил и каламбурил напропалую, он шутил и цитировал неизвестных поэтов.

— Дорогая Рита, дайте вашу длань, — сказал он, увидев, что она улыбается ему, и благодарно поцеловал её руку.

Его речь была пересыпана словами «ланиты», «перси»… Вместо того чтобы сказать: «Разрешите, я сяду на подлокотник кресла», он говорил: «Разрешите, я сяду на прясло»…

Рита смеялась, хлопала в ладоши, не обращала внимания на гостей. Постепенно подле них начала группироваться компания. Коверзнев рассказывал историю за историей. Рассматривая золочёную фарфоровую тарелку, он говорил:

— О, да у вас сервиз не хуже, чем у Базиля Захарова! Слышали, как во время грандиозного пожара на Всемирной выставке в Брюсселе он уцелел? Семь миллионов стоит!.. Человек романтичной истории. Ведь этот миллионер — сын профессора Московского университета… Карьеру он сделал у Виккерсов… Жена — красавица, вдова испанского военного министра маркиза Марчена…

Слушая Коверзнева, гости охали, качали головой.

Леонид Арнольдович радовался, называл Коверзнева душой общества.

А тот, перехватывая у лакея тарелки, галантно ухаживал за девушкой, подливал ей вино. Во время спиритического сеанса, в темноте, она сказала ему на ухо:

— Насколько вы благороднее других, духовно тоньше, выше.

Он напомнил ей шутливо, что разговаривать во время сеанса нельзя, но она настойчиво, серьёзно говорила ему, что любит его, что он самый лучший и чистый; она поняла это после той ночи и ждала встречи с ним и даже разыскивала его в редакции журнала «Спорт». Шепча ему на ухо эти слова, Рита освободила свою руку и стала гладить его по голове.

Он опять шутливо сказал ей, что цепь размыкать нельзя, а то дух материализуется почти физически и за нарушение правил может дать по шее.

Рита не слушалась его, он поймал её руку и сжал, но в это время на них шикнули, и они притихли.

А в общем они прекрасно провели вечер и нацеловались вдоволь, пока какая–то молодящаяся старуха беседовала со своим покойным мужем. Органная музыка и барабанная дробь деревянных ножек были хорошим аккомпанементом для их поцелуев.

И опять он не спрашивал разрешения у Риты сопровождать её, а она не приглашала его, так как снова всё это само собой разумелось.

Уже поднимаясь по лестнице, он прочитал ей:

— «Не вздыхать же целые годы у ног неприступных дев, и я изо всей колоды избрал только даму треф…»

А она сказала серьёзным тоном:

— Я бубновая.

Они пришли к Рите раньше, чем в тот раз. На кухне горела керосинка; когда они на цыпочках проходили мимо, она злобно фыркнула, закоптила. Коверзнев хотел подкрутить фитиль, но Рита торопливо затащила его в открытую дверь.

Всё, что должно было случиться в тот раз, случилось этой ночью без трагического надрыва и клятв, и только было удивительно, что Рита, словно в оправдание, рассказала о том, как потеряла невинность.

Луч луны упал на стену и осветил рисунок Обри Бердслея. Глядя на эту томно–порочную, изогнувшуюся чёрной змеёй женщину и вспоминая об откровенных ласках Риты, Коверзнев гадал устало о том, зачем ей понадобилось оправдываться. Женщины их круга и поколения воспитывались не на целомудренных образах Тургенева — школой для них были циничные книги Арцыбашева, Пшебышевского, Каменского, Вербицкой. Невинность считалась предрассудком, чистая любовь поднималась на смех. Женщины, как и мужчины, хвастались друг перед другом списками побед.