Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович. Страница 55

В первом говорилось о том, что издательство отказывается от книги, считая издание её невыгодным. Второе было из газеты, в которой он сотрудничал: господина Коверзнева просили зайти по важному делу.

Он осторожно подошёл к Рите и обнял её за плечи, потёрся холодной щекой о её щёку.

— Не горюй, Риточка. Вот зовут зачем–то в газету. Может, что–нибудь и выйдет.

Она всхлипнула, порывисто прижалась к нему, откинув полы его пальто.

— Прости, Валерьян. Ты знаешь мой характер.

Он сдвинул на затылок шляпу, поцеловал жену в мокрые глаза, щёки.

На Невский поехал на трамвае, решил с этого дня экономить. В газете ему предложили отказаться от своей статьи и в опровержении написать, что все факты, сообщённые им, — выдумка; сейчас он разобрался во всём и берёт своё заявление обратно.

— Цирк прогорает. Ваше опровержение будет кстати, оно поднимет сборы.

Коверзнев сидел в кресле в пальто с поднятым воротником, попыхивая трубкой.

— А если я этого не сделаю? — спросил он с усмешкой.

— Так что ж, Валерьян Палыч, на себя пенять будете,

Он докурил трубку, спокойно выбил её о пепельницу, поднялся:

— Я предпочитаю пенять на себя.

Через день в «Вечернем времени» появилась статья, подписанная Сувориным–сыном, Борисом, в которой тот не оставил камня на камне от творений Коверзнева.

Оставался хозяин спортивного журнала. Он был антипатичен Коверзневу — немощный селадон, любитель девочек из кордебалета и скаковых лошадей. Но надо было побороть свою неприязнь, и Коверзнев это сделал и добился договора. В договоре был один необычный пункт: гонорар выплачивается по выходе книги в свет, то есть через год. Коверзнев пошёл и на это.

— Вы потерпите, — сказал старичок. — Зато уж через год так грохнем, что миру станет жарко.

Началось трудное время.

Чтобы растянуть свои средства на возможно больший срок, Коверзнев рассчитал лакея и горничную. Это вызвало у жены истерику. Но, даже зная, что ей сейчас вредно волноваться, он держался стойко. Рита отказалась готовить. Он сам ходил с судком в трактир и брал два рублёвых обеда. Рита или не притрагивалась к пище совсем, или презрительно ковыряла в тарелке вилкой. Она целые дни сейчас валялась в постели, непричёсанная, неумытая.

Через некоторое время Коверзнев отказался от гостиной и лакейской и оставил лишь свою комнату. Продажа лишних вещей дала возможность не заботиться ещё об одном месяце. Иногда ему удавалось сунуть в какую–нибудь дешёвенькую газету репортёрскую заметку, это тоже кое–что давало.

Он решил, что они протянут как–нибудь до гонорара, но хандра у Риты кончилась, и она каждый вечер стала ходить развлекаться, а для этого ей нужны были деньги. Если он уговаривал её не тратиться, ссылаясь на то, что у них будет ребёнок, который потребует расходов, она говорила, что он скряга, эгоист, думает только о себе, но она не намерена замуровывать себя в четырёх стенах, потому что молодость даётся только один раз, а когда состаришься, то никакие наряды и рестораны на ум тебе не пойдут.

А он думал только об одном, что весь этот год денег не будет, а родится ребёнок, как тогда быть? И он отказывал себе в извозчике, в хорошем табаке, в новой книге.

38

Любя Нину самозабвенно, Верзилин в то же время не добивался более интимной близости. Они встречались каждый день, и им радостно было сидеть рука об руку и читать одну книгу или даже просто молчать.

Когда Никиту Сарафанникова прогнали из чемпионата, объяснив это тем, что его имя вызывает у зрителей ненужные воспоминания о Корде, Верзилину пришлось потратить два дня на переговоры с Чинизелли. Переговоры ни к чему не привели, и тогда Верзилин затеял переписку с московским цирком Альберта Саламонского. На всё это ушло несколько дней, и Нина не выдержала и приехала к нему в Чухонскую слободу.

Они встретились так, словно один из них был в длительной поездке.

Нина упрекнула Верзилина, что ради дел он забыл её, но он объяснил ей, что это для него вопрос жизни, ибо сейчас он живёт на деньги Никиты, как летом Никита жил на его.

Они поехали в цирк, и Верзилин снова любовался, как она с братом выбегала на арену и начинала жонглировать разноцветными кольцами. На Нине были красное трико, голубая безрукавка, обшитая золотом и усыпанная шестиконечными звёздами, и красный кушак. Кольца взлетали вверх, под самый купол, и Нина их ловила, а потом ловил Леван, затем они швыряли их друг другу, и нельзя было разобрать, чьи кольца в воздухе и сколько их. Нина поймала все их одной рукой, припечатывая одно к другому, но последнее упало мимо, вкатилось по какой–то металлической трубке, стукнулось о препятствие, раздался выстрел, и из трубки вылетели два русских национальных флага. Развёртывающиеся, они были подхвачены Ниной и Леваном. И артисты, сделав круг по арене, весело раскланялись на все стороны.

Как всегда, Верзилин не стал смотреть остальных номеров, а пошёл за кулисы ждать Нину.

На улице хлестал ливень. Они взяли извозчика. Поднятый верх коляски не спасал их от дождя, и Ефим Николаевич раскрыл зонтик. Нина прикорнула у него под боком, и он осторожно обнял её правой рукой. На выбоинах пролётку подбрасывало, отчего Нина прижималась сильнее, и всякий раз он придерживал её в таком положении на некоторое время. Невский был пустынен; тускло горели витрины магазинов; спрятавшись в подъезд, стоял городовой в клеёнчатом капюшоне; навстречу промчался автомобиль, пассажиров его не было видно из–за чёрных зонтиков; глухо шлёпали подковы по торцовке, неслышно разбрызгивали воду резиновые шипы. В коляске пахло кожей.

— Вы сумасшедший, Ефим, — проговорила Нина. — В такую погоду без перчаток. Дайте вашу руку и немедленно дайте мне зонтик.

Он перехватил её ладонь, прижался губами к маленькому кусочку запястья между перчаткой и рукавом ватерпруфа. Дождь прорвался к ним, ударил струями в их лица.

— Боже мой, какой потоп, — сказала Нина.

Она отобрала у него зонтик и, загораживаясь им от дождя, другой рукой взяла его ладонь, подышала на неё, стараясь согреть, и положила к себе на колени.

— Гадкая, непослушная ладошка, — сказала она шутливо.

— Послушнее этой ладошки нет на всём свете, — возразил улыбающийся Верзилин.

— Замёрзла вся. Мокрая, — продолжала приговаривать Нина, ударяя по ладони своим кулачком.

Верзилин начал осторожно стягивать с кулачка перчатку, отгибая пальцы один за другим; Нина не давалась, тихо смеясь:

— Ещё борец, силач.

— Все силачи бессильны перед женской красотой.

— Льстец, дамский угодник.

— Неправда. Вы знаете, как я отношусь к другим женщинам.

— Не знаю. И знать не хочу. Не признаю других.

Наконец она прекратила сопротивление, и Верзилин нежно разжал пальцы, стянул лайковую перчатку и стал целовать ладонь.

Нина прижалась к нему. Ветер опрокинул зонтик, обдал их дождём. Тогда Верзилин настойчиво отобрал у девушки оправленную в кость рукоятку зонта, и они снова отгородились от всего света чёрным шёлком, упруго натянутым на металлические спицы.

Дома, раздеваясь, опуская мокрый жакет на руки Верзилину, Нина посмотрела на него в зеркало. Он почему–то смутился, отвёл глаза. Вытерев носовым платком усы, он прислонился спиной к печке, водя пальцем по граням кафелей.

Переодевшись в капот, поставив на спиртовку кофейник, Нина подошла к Верзилину, прижалась к его груди. Он осторожно обнял её одной рукой и гладил другой по волосам. Стоял, переполненный счастьем, боясь спугнуть его, слушая, как взволнованно бьётся Нинино сердце.

Было тепло; дождь ударял в стекло, ветер скрипел за окном какой–то проволокой; скреблась мышь; монотонно шипела спиртовка; её фиолетовое пламя не рассеивало мрака; свет из соседней комнаты падал узкой полоской в приоткрытую дверь.

Нина подняла блестящие глаза, и Верзилин в полусумраке разглядел в них всё: и счастье, и мольбу, и ожидание.

Он наклонился и поцеловал их — горячие, прикрытые мохнатыми ресницами. Она протянула ему губы. Они были податливы и трепетали. Сердце билось в груди Ефима, словно хотело вырваться. Он поднял Нину на руки.