Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович. Страница 89

Люди в иностранном легионе были самые разные. К счастью, оказалось много эмигрантов из России. Среди них были кронштадтский матрос, приговорённый к пожизненной каторге, мастер–шапочник, у которого была растерзана семья во время погрома в Бердичеве, экспроприатор, бежавший из Сибири через Владивосток, художник, изучавший каких–то импрессионистов в музеях. Все они быстро нашли общий язык — говорили о многострадальной родине, о проклятых бошах, посягнувших на её независимость, хвалили союзников, не изменивших своему слову. Это совпадало с Никитиными мыслями, он с жадностью ловил их слова…

Но прошло несколько дней, и Никита убедился, что не так уж все единодушны, как ему казалось первое время. Во взводе оказались люди, которые начали сомневаться в правильности своего решения — защищать Россию… Особенно часто об этом говорил Шумерин — человек непонятного возраста, в пенсне, с ассирийской бородкой, шутливо объяснявший, что его родословное древо уходит корнями в древнее государство Шумера и Аккада…

Как–то, споря со своим приятелем, он признался:

— Нет, всё–таки это всё чушь. Как было, так и есть — враг остаётся прежний: у нас Николай Романов, у немцев — Вильгельм Гогенцоллерн… Лично я попался на газетную шумиху.

— Виктор, прекратите эти разговоры. Сейчас они только на руку врагам, — сказал его друг докторально и покосился на Никиту.

Во время перехода Никита всё время думал об этих словах, вспоминал Доната и Локоткова. Они бы всё ему разъяснили… Мысль его работала упорно и безостановочно… Хорошо — царь плохой, но, если немцы напали на твою страну, приходится мириться с тем, что он плохой — немцы более страшный враг, чем он… Но царь расстрелял сотни людей перед дворцом и на Ленских приисках… Как быть с этими фактами?..

Он крепко сжимал веки, стараясь прогнать головную боль. Потом вновь смотрел в бездонное небо и думал, думал…

Вздохнув, повернулся на живот. Перед глазами была клумба. Потянулся, сорвал цветок, тяжёлый, мокрый от росы. Понюхал… Надо было идти спать. Он поднялся, вытягиваясь на цыпочках, раскидывая руки, зевнул.

Взвод расположился в нижнем этаже новой виллы. На полу была набросана солома. Утомлённые люди спали мертвецким сном. На завешанном чёрной бумагой окне стояла коптилка. Раздавался храп, иногда кто–нибудь стонал во сне… Наутро снова поход — эх, нелегка ты, солдатская жизнь…

Но оказалось, что они застряли в этом городишке на несколько суток. На учёбу командование смотрело сквозь пальцы, люди были предоставлены сами себе. Откуда–то появились карты, началась азартная игра. Когда не оставалось денег, расплачивались трубками, ремнями, даже сапогами… На второй этаж к начальству приходили женщины, оставались на ночь. Унтер–офицеры из французов собирались в просторной каптёрке, почти круглые сутки пьянствовали… Женщины стали похаживать и к ним. До солдат доносился их пьяный визг; иногда вспыхивали ссоры… Экспроприатор крутился около каптёрки, помогал повару–французу… Вдвоём они отправлялись в город, прихватив по туго набитому мешку… Солдаты начали замечать, что пища день ото дня становится хуже.

— Опять одни бобы, — ворчали люди.

Когда ропот стал сильным, пьяный унтер–офицер накричал по–французски на солдат. Смысл ругани Никита понял: унтер оправдывал повара, обвинял подчинённых в жадности…

Экспроприатор с поваром приходили навеселе, приносили дорогое вино; иногда с ними являлись девицы. В каптёрке начиналась новая попойка.

Солдаты косились на своего бывшего товарища. Он видел это, отводил глаза в сторону, а потом переселился в каптёрку — такое исключение было сделано для него одного.

«Если он здесь продаёт нас, — думал Никита, — то что же будет, когда дело дойдёт до боя»? Эта мысль тянула за собой ещё какие–то. Однако они пока были неясны даже самому Никите. Хотелось посоветоваться с Шумериным, но Никита не решался — того прикомандировали к канцелярии, где он проводил целый день; приходил усталый, валился на солому, сразу засыпал… Никита старался держаться подле него и его приятеля и по–прежнему жадно прислушивался к их разговорам.

Как–то ночью он проснулся от шёпота. Прислушался.

Говорил Шумерин:

— Читал сегодня газету в канцелярии: рейхстаг принял военный бюджет единогласно… И социал–демократы проголосовали как миленькие.

Его собеседник приподнялся на локте, сказал:

— Кто был прав?.. Нет–нет, не возражайте, Виктор. Были мы праведниками, донкихотами, рассуждали о прогрессе и всеобщем счастье, а сами разлагали потихоньку свой народ… Немцы же тем временем, под шумок, вооружались, чтобы напасть на нас, — и, возбуждаясь, произнёс: — Но ничего, разгромим мы их, настанет время!

Шумерин что–то возразил, потом, шурша соломой, сел, потрогал свою чёрную бородку. Устало вздохнув, сказал:

— Неправда. Это просто измена революционному движению. Штутгартский и Базельский конгрессы решили, что возникшая война будет превращена в гражданскую. И уверяю вас, что наша фракция в Думе так не поступит, как поступили немецкие социалисты. И настанет время, когда солдаты всех стран повернут штыки против своих правительств.

— Какие солдаты? — с азартом спросил его собеседник. — Эти? Бросьте! Это — хулиганы, люмпены, сброд! Они думают только о картах и бабах!

— Не торопитесь в своих выводах. Мы с вами тоже находимся среди этих солдат… Согласен, есть среди нас и такие, о которых говорите вы… Но не забывайте, что это иностранный легион, который ещё месяц назад вербовался из подонков общества… Я говорю не о них… Я говорю о мужиках, одетых в голубые шинели.

— Бросьте! Вон мужик в голубой шинели — наш повар… Продукты меняет на вино и гуляет в городе… Ещё только началась война, а мы по его милости питаемся одними бобами… Зато офицеры его любят.

Он зло отвернулся. Никита, боясь пошелохнуться, ждал, что скажет Шумерин. Тот сутуло пожал плечами:

— В семье не без урода… А разве наш этот тип лучше? Ведь не вы занимаетесь комбинациями с поваром, а он? Это — закономерно… Я о том всё время и говорю, что враг — среди нас… Вот его надо уничтожать, а не немецких солдат… Ну, всё. Давайте спать. У меня завтра опять много работы.

Он устало повалился на бок, вскоре начал всхрапывать, рука его безжизненно сползла на Никиту. Никите захотелось пожать её — осторожно, с нежностью. Но он лежал смирно–смирно… Было радостно, что расплывающиеся мысли стали отчётливыми, сосредоточились в одной: «Враг — среди нас»… Глядя на трепещущий язычок коптилки, перекусывая соломинку, он думал: «Правда, зачем немецкому мужику моя родина? Ему и своей земли хватит… Зачем ему воевать?.. Зачем, например, воевать Чая Яносу или Альваро Ховальяносу? Да, но если немецкого мужика силой заставили идти на нас и так же силой заставят превращать нас в рабов? Тогда что?.. Выходит, всё равно надо защищаться? А повара и его сообщника пока терпеть?..» И опять всё расплылось, и опять от этого заболела голова…

На другой день произошёл случай, из–за которого Никита чуть не лишился жизни.

После обеда солдаты лениво слонялись по парку, валялись на траве, несколько человек играли в карты, усевшись в кружок. Никита лежал поодаль, читал французскую газету.

Пришёл усталый Шумерин, улыбнувшись Никите, скрылся в казарме. Через минуту он появился с котелком в руках, осторожно постучался в прикрытое ставней окно кухни. Выглянул унтер–офицер, пьяно рассмеялся, что–то сказал повару. Тот распахнул до отказа ставни, упёрся руками в косяки.

— Тебе чего? Обед? А где ты пропадал? Я обязан готовить для каждого по отдельности? Много вас таких найдётся!

Шумерин, хорошо владевший французским языком, объяснил, что его задержали в штабе.

Повар схватил обе створки и прикрыл ими окно.

Шумерин снова постучал.

Ставни распахнулись, и поток брани обрушился на Шумерина. Никита понял, что повар пьян, как и унтеры.

— Я хочу есть. Я прошу то, что мне положено.

— Ах, положено? Может, вам разносолы всякие подавай? Как же, вы графы! В очках ходите!..