Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 47

— Какие записи?

— Альжбеты из рода Рудгардов, — Дим повторяет терпеливо.

Подходит вместе с этими записями ко мне, приседает около кровати, держит толстенную и даже на вид старинную книгу, из которой белые обычные и явно современные листы бумаги торчат, и на мой растерянный взгляд он поясняет тихо и как-то мягко:

— Мне передали её, когда я вышел из морга.

— Кто?

— Можно только догадываться, — Дим пожимает плечами.

Морщится как-то болезненно.

Покачивается.

— И ты догадываешься?

— Пацан мелкий принёс, сказал, что просили передать тому, кто спас Диту, — Дим рассказывает неторопливо, рассматривает меня задумчиво, упираясь подбородком в железный угол отданной книженции, договаривает, помедлив, — возможно, я и ошибаюсь, но думаю, что передать записи просила Агнешка. Утром, когда мы разговаривали, она определенно была напугана и быстро от меня отвязалась. Я решил, что из-за пожара и дочери…

— Которую сама она, однако, спасать не бросилась, — я фыркаю.

Кажется, шиплю.

Потому что даже изображать, как Дим, невозмутимость у меня не получается, не выходит говорить спокойно и равнодушно размеренным тоном, и эмоции, которые верх над разумом — пани Власта плохое в голову не вдолбит! — брать никогда не должны, этот самый верх берут, переполняют и разносят.

И… и Дим сам виноват.

Это он настоял на разговорах, на которые запасы спокойствия у меня закончились и сил нет. Это он, как самой собой разумеющееся, говорит про пожар и дочь Агнешки. Это он сидит и смотрит, будто всё в порядке и хорошо, будто вся эта чертовщина с загадками — самое важное в нашей жизни, будто я весь день думала и переживала именно об этом.

— Ты… ты не должен был, — я всё ж выпаливаю.

Всё ж произношу то, что сто раз за сегодня поклялась ему не говорить, не выказывать претензий, потому что права не имею.

Ибо… кто мы друг другу?

— Ты не смел, — я добавлю.

И по плечу, толкая его, ударяю, отпихиваю, чтобы вскочить, свалиться, покачнувшись, на кровать, отползти к изголовью, нашарить одну из множества мелких подушек и в него швырнуть, зафитилить от души.

— Ты мог погибнуть! — вторую подушку я отправлю следом, повышаю голос, ни хрена не заботясь о соседях, которые на хрен катиться и могут. — Ты жизнью рисковал!

Третья, как и первые две, цели тоже не достигает.

И стакан с прикроватной тумбочки под руку попадается сам.

— Ты чёртов кретин, а не герой! — второй стакан, вызывая желание поблагодарить того, кто сии стаканы поставил в большом количестве, летит туда же. — Что бы я сказала тёте Инге? Даньке? Дяде Владе? Ты о них подумал?

— Север…

— Ты о нас подумал? — я уже визжу, запускаю последний, шестой, стакан, который разбивается с не меньшим звоном, что и остальные, и в голове звенеть начинает созвучно, разрывает от боли, но плевать. — Мы… мы летом тебя едва не потеряли! Ты знаешь, что такое сидеть под дверями реанимации часами, час за часом, чтобы в день, а потом во второй, третий они сложились? Как это: медленно сходить с ума, потому что ты можешь только ждать и ждать, снова ждать, а потом ещё сто тысяч раз только ждать? Каково это, когда ты ничего, понимаешь, ничего не можешь сделать?! И от тебя ничего не зависит, ни от кого ничего не зависит! Только ждите, ждите, ждите…

Я не выношу это мерзкое слово.

Не произношу полгода.

Повторяю раз за разом на русском, стуча по Диму, сейчас, мешаю чешский с русским. И, когда он успел подойти, я не разбираюсь, я сражаюсь, потому что он молчит, не возражает, не отвечает хоть что-то, что успокоиться мне бы дало.

— И сегодня ждать, смотреть на этот дом и ждать! Опять и снова ждать! Ты, ты…

— Я не мог иначе, Север, — Дим шепчет.

Перехватывает мои руки, не давая снова и больше ударить, держит крепко, прижимая к себе. И я затихаю, замолкаю хотя бы для того, чтобы в том, что он заговорил, сказал хоть что-то, удостовериться.

Поверить, что не показалось, а после осознать, переварить его слова.

— И ты права, я не подумал, — он сжимает крепко, кладет подбородок мне на макушку, словно спелёнывая, как маленького ребенка, окончательно. — Я делал, потому что так было… правильно, только так.

— И повторись, ты б полез снова, — я выговариваю.

Горько и осознанно.

Пожалуй, первый раз осознанно и понимая.

Принимая.

— Да.

— Я тебя ненавижу, — я сообщаю глухо.

Перевожу дыхание, которого после воплей и сражений почти не остается, слушаю стук его сердца, что бьется аккурат под моим ухом, правым. И пальцами ткань его футболки на спине я собираю, сжимаю мертвой хваткой.

Не оторвать.

— Ты это уже говорила.

— Да.

— История слишком дерьмовая, Север. Не смей больше никогда не отвечать мне на звонки, лучше сразу дерись и ругайся, — он требует или просит, не разобрать, — так я хотя бы уверен, что ты цела. И записи я тебе не отдам.

— Думаешь, его из-за них убили?

— Думаю, из-за всего и сразу. И ещё очень вовремя, — Дим произносит задумчиво. — Там первые страницы перепечатаны и распечатаны, видимо, Гербертом. Я, пока тебя ждал, начал их читать.

Интерес, потухший вместе с пожаром, всё же разжигается, просыпается, и голову я задираю, спрашиваю:

— И что там?

— Про Вену и наряды. И про занятия латынью, склонения, — Дим усмехается. — Страданиями я проникся. Ничего интересного, но надо дальше смотреть.

— Дашь?

— Не сегодня, уже поздно и у тебя болит голова, — он хмыкает, объясняет насмешливо, будто сама я понять должна, как он узнал, не смотреть вопросительно и удивлённо. — Ты лоб всё время трёшь. Всегда так делаешь, когда болит.

— Тогда завтра, — я вздыхаю, не спорю.

— Завтра у тебя совещание и Любош, — Дим напоминает, цедит недовольно, поскольку нелюбовь у них с Любошем взаимная.

Яркая.

— А ты?

— А я… — он тянет задумчиво, отпускает меня и по разгромленному номеру проходится, проводит, ероша, рукой по волосам в знакомом растерянном жесте. — Я бы хотел поговорить ещё раз с Агнешкой, только вот опоздал. Она ещё днём, подхватив чемоданы и дочь, уехала, как сказали вездесущие соседи.

— Надо попробовать её найти, — я говорю, давлю сожаления, что больше меня не обнимают и не держат, оставляют чувствовать себя замерзшей, — если ты прав про записи, значит, оставил их ей Герберт, а если он ей доверил записи, то, получается, доверял…

— … и она могла что-то знать, — Дим договаривает за меня.

И мы переглядываемся.

Кажется, это что-то бежать её и заставило.

Глава 23

Дим

Север спит.

В моём номере, в моей кровати.

Она остаётся, потому что так спокойней мне. Можно не волноваться, что посреди ночи её понесёт к очередным приключениям. Можно не бояться, что этой ночью кто-то до неё, как и до Герберта, доберется.

Можно выдыхать.

Спать, не переживая, что утром, как и в её квартире, мы проснёмся рядом и я буду её обнимать. Не буду, поскольку кровать здесь куда больше и затеряться, не касаясь Север, вполне выйдет, вот только…

Не спится.

Разглядывается.

Думается о многом.

И ещё о одеяле, втором, которое просить придётся.

Первое и единственное, а также огромное — под стать постели — Север подгребла к себе, закинула на него ногу и руку. Рассыпались по подушке до сих пор непривычно короткие волосы, показались, как и при нашей первой встрече, ненастоящими, точно крашеными, потому что столь белых, будто снег, настоящих не бывает.

Такие только рисуют.

В сказках о севере и ещё, быть может, о королевах Снежных.

Я, приседая около кровати и вспоминая своё ж изумление, от которого растерял все слова, пока Данька щебетала и подругу свою лучшую представляла, улыбаюсь, убираю с её лица белоснежную, всё ж некрашеную, прядь.

Не ухожу.

Пусть ещё бабушка в слишком далёком, словно приснившемся, детстве повторяла, что на спящих смотреть нельзя, но я вот смотрю, рассматриваю Север, лицо которой во сне бледное, серьёзное и строгое.