Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 95

— Утром я брала карты, — она произносит тихо, но весомо, так, что я замираю. — Они сказали, за тобой скачет Всадник мечей, а впереди ждёт тяжёлый выбор, от которого не уйти, все перекрестки пройдены.

— А если выбор уже сделан?

— Ещё нет, — Фанчи качает головой, возражает, и иссиня-чёрные пряди волос падают на лицо, расчеркивают его. — Он не пройдет бесследно.

— Фанчи, твои предсказания…

— Твой день рождения, — она перебивает, говорит ломким голосом. — Он всегда был самым важным и светлым праздником, а сегодня мне весь день тревожно, Кветуше.

В её глазах волнение.

Раздумья.

И за руку я её беру осторожно, сжимаю сухую ладонь, худые длинные пальцы, чтобы улыбку через силу выдать, проговорить уверенно:

— Всё хорошо, правда. Нет повода для тревог, карты тоже ошибаюсь.

А я вот вру.

И даже не краснею.

Перевожу разговор, спрашивая про внуков, которые Фанчи ждут больше всех, рисуют плакаты для встречи, и вести себя хорошо они лукаво обещают. Мне пересказывают это, и хмурые борозды морщин на высоком лбу постепенно разглаживаются, приподнимаются в ироничной улыбке углы изогнутых губ.

Наступает почти идиллия, что… обрывается внезапно. Раздается телефонный звонок и голос Мартина Догнал, который просит привезти все медицинские документы и лекарства, оставшиеся у нас дома.

И чем быстрее привезти, тем лучше.

— Хочу удостовериться… — он тянет рассеянно, не поясняет, лишь уточняет деловито. — Так, привезете? Я буду в отделение до шести, у вас есть ещё пара часов.

— Да, конечно, — я отзываюсь торопливо.

Приглушенно.

Оглядываюсь на прикрытую дверь балкона, на котором от Фанчи я скрылась, отозвалась на её молчаливый вопрос, что звонят по работе. И, возвращаясь, я бодро отчитываюсь, что в редакцию уехать надо.

Срочно.

— У твоего Любоша ни грамма совести, — она ворчит, вздыхает грустно. — Мог бы не дёргать хоть сегодня…

— Он просил слёзно. Никто кроме меня не справится, — я заявлю совсем не скромно, снимаю с вешалки стеганную жилетку и ботинки, которые в редкий раз без каблуков, шнурую. — Ты же знаешь, что я у тебя лучшая. И у него. И вообще у всего мира.

— Знаю, — Фанчи фыркает, обнимает на прощание, просит. — И всё же будь аккуратна, Кветуше. Всадник мечей близко.

— Буду, — я повторяю ответ Дима.

Улыбку, в которую, должно быть, Фанчи тоже не особо верит, однако ничего не говорит, только обещает написать, когда долетит и её встретят. И взглядом, стоя у окна, она меня провожает, я вижу её силуэт, взмахиваю рукой, чтобы после на другую сторону дороги перебежать.

Дойти до остановки.

И до папиной квартиры добраться, подняться на четвёртый этаж, постоять секунду или две перед дверью, которую каждый раз мне так сложно открыть. Переступить через порог, за которым бездонная тишина, пустая спальня в конце коридора и пустая тумба в прихожей. На неё, возвращаясь домой, папа всегда ставил портфель.

Теперь нет, но… раз за разом кажется, что из кабинета или гостиной он сейчас выйдет, поправит знакомым движением очки в тонкой оправе, улыбнется широко. Прогремит на всю квартиру звучный голос, когда Славкой он меня назовёт.

Не выйдет.

Не назовёт.

И сегодня прогремит только связка ключей, когда на стол я её положу, стяну через голову сумку, дабы рядом пристроить, пройти по комнатам, подмечая оставленную на кресле шаль бабички и забытые наушники Элишки.

Пресс-папье с фигуркой медведя в кабинете.

Костяной нож для писем рядом.

Нельзя ведь варварски разрывать конверты руками, будто потрошить. Воспитанный человек всегда имеет при себе нож и умеет им пользоваться так же, как столовыми приборами. И ножи он все эти, многочисленные, не путает.

Последнее было шпилькой в адрес папы.

Это он однажды купил в подарок любимой теще филейный нож, а не тот, что для писем, которых здесь и сейчас много.

Очень.

Я останавливаюсь перед столом, что завален ворохом вскрытых конвертов, исписанными бумагами, по которым пальцами я рассеянно провожу, выхватываю там и там слова чужих переписок.

И слова Элишки про полученное письмо вспоминаются, раздаются её безразличным голосом в голове. Толкают взять в руки ближайший, лежащий поверх остальных, полусогнутый лист, пробежать глазами по тексту.

Посмотреть, перевернув, на витиеватую подпись пани Богдаловой.

И её письмо я откладываю.

Ищу дальше.

Роюсь впервые в жизни в чужой корреспонденции, извиняюсь мысленно перед бабичкой, но… мне надо, необходимо знать, что было в том чёртовом письме, если в душевное — немыслимое для пани Власты — волнение она пришла.

Кто ей написал?

Не неизвестная мне приятельница, желающая узнать о благополучии и зовущая на май в Аллеге, поскольку нет ничего лучше Доломитовых Альп в конце весны.

Не бабушка Любоша, которая в знакомых у бабички тоже ходит.

Не издатель, умоляющий перевести последние труды какого-то корифея естественных наук с французского на немецкий.

Я перерываю почти все письма, когда натыкаюсь на каллиграфический почерк с изящными, какими-то старомодными завитушками, читаю личное, недопустимое от кого-либо, обращение к бабичке.

— Моя дорогая Власта… — первые слова я повторяю даже вслух.

Произношу недоверчиво.

Присаживаюсь на ручку кресла, поскольку ноги с каждой новой строчкой держат всё хуже, зарождается в ушах противный звон, барабанный перестук, от которого на смысле сосредоточиться трудно, но я стараюсь.

Вчитываюсь.

«…я помню данное тебе почти полвека назад обещание никогда более не появляться в твоей жизни. Бог мне свидетель, я держал своё слово до сегодняшнего дня, однако ныне мне приходится стать клятвопреступником. Сложившиеся необъяснимым даже для меня образом обстоятельства вынуждают взять перо и чернила и вывести впервые за столько времени твоё имя. Должно быть, после этого письма ты испытаешь куда большое презрение ко мне, чем то, что виделось в твоих глазах при нашей последней встрече, но, прошу, дочитай до конца, это важно.

Помнишь, наше последнее лето в вашем замке? Он тогда ещё был вашим. Мы вымарали за то лето в траве всю одежду и ободрали о деревья все локти-колени, мы бегали в ближайшую деревню и спорили из-за «Овода», а ещё в один из дней, когда лил, я помню, дождь, мы забрались на ваш чердак. Ты помнишь, каким захламленным и пыльным он был? Покрытые паутиной портреты твоих предков? Они были в таких тяжёлых, неподъемных рамах, они смотрели так гордо и строго, как ты. Признаться и теперь меня приводит в волнение понимание о том, кем ты являешься. Все эти годы я стремился стать ровней тебе, приблизиться хотя бы так, но следует признать: истинным паном можно только родиться, это в крови. Однако я заговариваю и тебя, и себя, малодушно оттягивая главное. Ещё пара строк и твоего терпения не хватит, я знаю тебя, Власта! Его никогда тебе не доставало. В тот день ты тоже его не имела. Ты быстро утратила всякий интерес к скучному хламу в коробках, проржавевшие мечи тебе приглянулись куда больше. А я… среди портретов, старой мебели и запыленных сундуков тринадцатилетний мальчик нашёл куклу и лежащую рядом с ней книгу. Твою по праву книгу и куклу, Власта, теперь я понимаю это. Мне не объяснить, какой демон стоял за моим плечом в те минуты, но я спрятал, а после забрал себе и куклу, и книгу. Такую пугающе похожую на тебя куклу и необычную для меня книгу, что имела диковинные рисунки и кожаную обложку с металлическими углами. Ты не заметила моего преступления, ты была занята сражением с невидимым противником. Я же оставил их себе. Долгие годы мои мысли занимала лишь кукла, она была почти живым, похожим! напоминанием о тебе. Она была всем, что осталось у меня от тебя. Я говорил с ней, как с тобой. Я совершенно забыл про книгу, и не случись переезда, быть может, я так никогда бы и не понял, обладателем какой ценности стал. Моя или, что вернее, твоя книга оказалась личными записями Альжбеты из рода Рудгардов, она, не смотри столь гневно, имела отношение к вашему роду. Прочитав её дневник (смею назвать её книгу таковой) и посвятив не один год поискам, я заявляю об этом с полной уверенностью: Альжбета из рода Рудгардов была матерью ребёнка Владислава из Рожмильтов и хозяйкой Серебряного города. Того города, о котором стёрлись даже легенды. Никто больше не верит, что он существует и хранит в своих стенах солнечное сокровище. Никто не помнит, когда и при каких обстоятельствах исчезла последняя хозяйка Перштейнца, и, вероятно, для всех и навсегда останутся неразгаданной тайной её последние (поверь, у меня есть основания предполагать подобное) дни, но она успела спасти своего ребёнка и свой город. Её ребёнок стал одним из Рожмильтов, он был твоим прямым предком, а значит это тебе принадлежит её Серебряный город и его сокровище, которое я мечтал однажды принести к твоим ногам. Я много раз представлял нашу встречу, ты бы пришла на прогремевшую на весь мир выставку, на историческую сенсацию. Я бы читал там доклад, рассказывал о долгих поисках, переводах дневника, неудачах и всё же успехах, о находке века. Ты бы слушала. И затем мы бы снова пошли гулять по набережной Сметаны до «Славии», где уже был бы забронирован столик, который когда-то нам не достался. Помнишь?