Вдова Клико - Фрипп Хелен. Страница 51

Луи — ее деловой партнер, они виделись почти каждый день. И было бы вполне естественно принять эту пару как своих близких друзей, приглашать Луи с женой на светские мероприятия, покатать его сына на пони с тележкой по виноградникам. Но единственное, что Николь могла сделать, — улыбаться, глядя на его счастье, и желать им добра. Все остальное было слишком болезненным. Луи, казалось, интуитивно понимал ее и старался не упоминать слишком часто о жене и сыне. Она была молча благодарна другу за его такт, сама стыдясь собственных чувств.

Ее драгоценное вино кометы стояло на новых ремюажных столах в глубинах погребов, подальше от любопытных глаз, но все рынки оставались по-прежнему закрыты для него из-за торговых блокад и войны. Дело Николь, смысл ее жизни — все зависело от того, попадет ли шампанское на рынок.

После долгих военных лет дела шли плохо у всех. Столько мужчин ушло на войну, что урожай этого года собрать будет непросто. Отлучки Терезы в Париж становились чаще и продолжительней. Вечеринки, салоны — это было единственное, что оживляло ее искрометное веселье, а Реймс и его маленькие собрания ей быстро надоели. Николь скучала по своей жизнелюбивой подруге «Луи вернулся к работе, но каждый день уходил ровно в пять и спешил к семье, так что Николь обрадовалась, когда Жозетта подала ей записку, тщательно перевязанную дорогой светло-розовой шелковой ленточкой. Не пожалеть денег на такую прозу, как записка, могла только Тереза.

Моя дорогая, как же приятно снова вернуться в старый добрый Реймс! Париж меня душит. Я уверена, что мне было предназначено родиться сельской девушкой и жить среди волшебного воздуха, шампанского и светляков в звездной ночи. Прошу Вас, приходите ко мне сегодня выпить чаю и посплетничать. Мне есть, что Вам рассказать.

Николь сложила записку. Как правило, она избегала города — предпочитала получше приглядывать за своей землей, уклоняясь от сплетен и жалостливых взглядов, которые неизбежно ей доставались в каждый приезд. Но, пожалуй, стоило изменить своим привычкам, чтобы повидаться с Терезой.

Николь заехала в булочную к Наташе и, чувствуя свою вину, взялась за полированную медную ручку двери. Уже давно она не навещала подругу. Пекарня всегда была центром реймсской машины сплетен, и Николь просто не имела сил слышать их — или, если честно, Наташиных проницательных вопросов. Куда проще было тянуть лямку, нагружать себя бесконечной работой, чем сталкиваться с чем-нибудь подобным.

— Бабушетта, возвращение блудного сына! — Наташа неловко выбралась из-за прилавка и поцеловала подругу.

Она была бледнее, чем Николь помнила, и волосы казались уже скорее белыми, чем седыми.

Наташа поджала губы:

— Ты похудела с прошлого раза, как я тебя видела. Что ты там делаешь, в Бузи, одна-одинешенька, где не с кем словом перемолвиться?

— Общество виноградных лоз меня устраивает.

— Да, это я вижу. Ради них ты забываешь старых друзей.

— Так много работы и в давильне, и на полях. Крестьянские семьи и рады бы помочь, но им же свою землю тоже надо обрабатывать, а парни почти все на войне.

Наташа подбоченилась и прищурилась:

— А ну-ка, покажи руки.

— Зачем?

— Не пререкайся со старшими.

Николь неохотно сняла перчатки и выставила руки.

— Так я и думала. Ты сама работаешь в поле? Копаешь, подвязываешь, обрезаешь — как крестьянка?

— Не вижу в этом ничего позорного.

— За это я тебя и люблю. — Наташа обвела руками прилавок, магазин, печи в глубине помещения. — Хоть ты намного красивее и успешнее меня, но устроены мы с тобой одинаково.

Николь улыбнулась. Она сама не понимала, насколько ушла в свое отшельничество, читая теории Шапталя о виноделии, одержимо проверяя свои бухгалтерские книги, обходя виноградники и вникая во все мельчайшие детали, переворачивая бутылки в погребе, когда не хватало рабочих рук, проверяя, правильно ли идет брожение, и молясь святому Ремигию о добром урожае и какому ни на есть Богу о конце войны.

— Я приехала пораньше, чтобы взять лучшие релижьос. А где вообще всё?

Наташа глянула на нее печально:

— Давно ж ты уже нигде не была. Вообще-то идет война. Единственное, что у меня есть, это вот эти деревенские хлеба.

Николь уставилась на тяжелые коричневые караваи на голой полке, похожие на комья мокрой земли.

— Ты-то сама чем кормишься? — продолжала Наташа. — Крапива да ежевика?

— Все нормально, вполне виноградом своим обхожусь. Не стоит обо мне беспокоиться. А как же ты справляешься, когда продавать нечего?

— И обо мне не надо, — фыркнула Наташа. — Ты занимаешься своим делом, а я своим. И чтобы кто-нибудь тут суетился и волновался, мне ни к чему. Я хотя бы не продала самое драгоценное, что муж мне дарил.

У Николь дрогнуло сердце. Ожерелье-светлячок. Три года назад она его заложила.

— Перестань! Франсуа не захотел бы, чтобы я бросила наше дело, а для этого были нужны деньги.

— Знаю, — сказала Наташа уже мягче. — Я завела о нем разговор, чтобы ты поняла, что я знаю. И высматриваю твои интересы, даже когда ты держишься от меня подальше.

— И мне ничего от тебя не скрыть?

— Ничего. — Наташа сложила руки на груди. — У меня в этом городе куда больше связей, чем можно подумать, глядя на бедную вдову-булочницу. Мсье Надалье, владелец ссудной лавки, уже много лет мой клиент.

— Клиент?

— К нему приходят люди, попавшие в отчаянное положение. Им нужна хоть какая-то надежда на лучшее будущее. И я даю ее тем, кого он ко мне направляет. Эти люди верят, что я вижу их будущее. А я нахожу для них те утешения, которые удается отыскать. Ведь всегда может произойти хоть что-то хорошее, даже когда все плохо. Вот он мне и рассказал о вашей сделке. Ну что ж, с этими деньгами ты удержишься на своих виноградниках еще несколько лет, но все равно нехорошо. — Наташа укоризненно щелкнула языком и что-то про себя пробормотала.

А у Николь вдруг так перехватило горло от воспоминания о минуте, когда Франсуа подарил ей ожерелье, что она не смогла ответить. Вот именно поэтому она и избегала общества чересчур проницательной подруги — слишком это больно. Лучше заниматься своим делом.

Широко распахнулась дверь, и в нее вбежал ребенок. Рыжие кудри, карие глаза, пухлые румяные щечки, похожие на булочки. Мальчик подбежал к Николь и спрятался за ее юбками, крепко в них вцепившись. Такие волосы могли быть только у сына Луи. Она замерла и потупилась подострым взглядом Наташи.

За мальчиком влетела молодая мать, не старше девятнадцати-двадцати лет.

— Pas si vite, Misha! Arrete! [53] — воскликнула она.

Акцент у нее напоминал Наташин. Черные волосы убраны назад, выбившиеся пряди обрамляют смуглое лицо с большими карими глазами и розовым бутоном губ. Еще Николь заметила, что у нее слишком большие руки, как Луи и говорил. А что она так молода и красива, он не сказал.

Женщина встревожилась, не увидев своего сына.

— Миша?

Наташа показала за спину Николь, и та ощутила укол зависти, как ожог крапивой.

Женщина сделала книксен:

— Ой, простите!

Она вытащила мальчика из юбок Николь, и тут в дверях показался Луи с выражением то ли паники, то ли сочувствия на лице.

Он схватил ребенка в охапку, взъерошил ему волосы:

— Миллион раз тебе говорил: нельзя убегать. Мальчишка обнял его, смеясь, и Луи растаял.

— Позволь представить тебе моего непутевого сына, — он взял ребенка за пухлую ручку, помахал ею, и Николь улыбнулась и помахала в ответ. — А это моя жена Марта.

Женщина бросила на Николь горделивый взгляд и жестом собственницы взяла Луи под руку.

Николь протянула для пожатия руку, отметив, что Марта не выразила восторга новым знакомством.

— Ну, Наташа, удалось ли тебе сотворить чудо? — спросил Луи излишне жизнерадостно.

Наташа слегка покраснела от смущения: