Дитя среди чужих - Фракасси Филип. Страница 66

– Брехня,– отвечает Лиам, вешая мокрую футболку Генри на бесполезную, сломанную ручку двери. Генри не потрудился ответить или оправдаться. Ему было не только все равно, поверит ли ему этот человек, но постепенно он начал понимать, что ему вообще на надо было ничего рассказывать. Он надеялся (по-идиотски), что они станут друзьями. Что если он откроется Лиаму, тот поможет Генри. Защитит его. Сохранит ему жизнь.

Но теперь Генри знает, что вел себя, как маленький. Наивно и глупо. Защитить его может лишь он сам. Никому в этом доме нет до него дела. Даже существа, с которыми он общался (он не мог подобрать другого слова), были не чем иным, как монстрами.

Опасными монстрами.

– И вся эта тема с разговором с твоим покойным отцом? Ты знаешь, что это безумие? Тебе бы в больницу, Генри. Тебе нужна… не знаю даже, шоковая терапия. Лекарства. У тебя лютые галлюцинации, и это стремно. В смысле, не пойми неправильно, я верю, что у тебя сверхъестественный дар к интуиции, угадыванию чисел и тому подобному, с этим очень трудно поспорить. Я же не дубина. Но говорить с умершими – это одно, а видеть их – совсем другое. Это значит, ты чокнутый. Когда все закончится, сделай мне одолжение и сходи к врачу.

Одетый лишь в длинную черную футболку Лиама, Генри старался держать свой голый зад как можно ближе к керосиновому обогревателю, чтобы при этом не обжечься. Было приятно быть в сухости и тепле, и ему не терпелось снова надеть свою одежду. Кроме того, мыльная вода, какой бы отвратительной ни была, вымыла его руки, которые до этого были настолько грязными, что Генри даже не хотелось прикасаться к себе. Эти маленькие утешения позволяли ему игнорировать колкости Лиама, хоть его и раздражали напоминания об отце.

Очень сильно.

– Это не так уж странно,– сказал Генри.– Я любил его и скучаю.

Лиам не ответил, когда Генри протянул ему относительно чистое нижнее белье. Мальчик окунул штаны в воду, гадая, сможет ли она еще что-то отмыть, потому что стала коричневой и пахла – хотя и слабо – мочой и лимоном. Сочетание, от которого у Генри неприятно свело живот.

– И вообще,– спокойно продолжил Генри,– ты отец. Если бы ты умер, то наверняка захотел, чтобы твой сын тебя помнил. Может, даже говорил с тобой ночью, когда нуждался в утешении.

Генри приготовился к тому, что ноги Лиама вот-вот затопают в его сторону, возможно, тот пнет его в плечо или снова ударит по голове.

Но Лиам не подошел, и когда Генри потянулся, то не заметил ярости или ненависти – только мягкие цвета: зелень молодой травы и пастельно-оранжевый закат.

Генри больше ничего не сказал, продолжая оттирать промежность джинсов в воде. Когда он передал их Лиаму несколько минут спустя, Лиам просто кивнул, собрал остальную одежду и забрал пластиковое ведро.

– Я повешу на солнце и верну, когда все высохнет,– сказал он и вышел из комнаты, не оглядываясь и не сказав больше ни слова.

Он и правда вернулся, и Генри почувствовал себя почти роскошно, надев нагретую солнцем одежду.

Но теперь, после ночи в холодной комнате, та же самая одежда снова заледенела.

Генри подходит к обогревателю и пытается повторить то, что недавно делал Лиам. Открывает стеклянную дверцу, зажигает спичку из желтого коробка, который дал ему Лиам, и уверенно держит ее над тонкой металлической трубкой с надрезом. Над запальной горелкой. Он поворачивает ручку и нажимает – и на этот раз удерживает – кнопку включения. Из маленькой трубки доносится шипение газа, и он подносит спичку поближе. Раздается тихое вшух, когда разгорается огонь, и мальчик отводит руку, тушит спичку и закрывает маленькую дверцу.

Вскоре темное стекло окошка обогревателя просыпается, открывая свой чудесный красный глаз.

Генри садится на пол, подставляя ладони теплу, сочащемуся из обогревателя, и снова фокусируется на потерянной нити, ускользнувшей от него после пробуждения. Есть какое-то воспоминание, что-то забытое, произошедшее так давно, когда его мама и папа были еще живы.

Они ходили в зоопарк Сан-Диего, и хоть ему было всего четыре или пять, он четко помнит эту поездку.

Это был один из лучших и худших дней его раннего детства.

Он сидит, пристегнутый ремнями безопасности к заднему сиденью их старого универсала. Родители разговаривают впереди, пока он разглядывает книгу с картинками под названием «Животные Антарктики». Он надеялся увидеть некоторых из них в зоопарке (пингвины и белые медведи стали его любимыми созданиями на земле сразу после того, как мама подарила эту книгу на день рождения). Было что-то в том, как они жили среди этого льда и снега… тысячи миль ярко-белой земли под самым голубым небом на планете. Это все так непохоже на их мир в Сан-Диего, где всегда было жарко и ярко, а снег можно было увидеть лишь в книжках с картинками.

Когда они приехали в зоопарк, его посадили в розовую пластиковую коляску в форме слона. Розовый слоненок держал его питье, маленькое пальто и миску с перекусом. Хлопья.

И хотя он хорошо помнил, как его подкатывали к разным животным – как папа поднял его из тени слона и держал высоко, чтобы мальчик увидел жирафов и носорогов, обезьян и огромных тигров,– самым ярким было воспоминание о том, что произошло в вольере пингвинов. Генри так радовался, что наконец-то увидит пингвинов, так засмотрелся на них – плавающих в прозрачной голубой воде и топающих за стеклом по фальшивому арктическому льду,– что не заметил черно-желтый пушистый шарик, выползающий из-под его синих вельветовых шорт.

Когда он, наконец, почувствовал, как что-то медленно, вяло ползет по его узкому бедру, то не испугался, а скорее заинтересовался. Подумал, что этот большой жук – самая крутая штука на земле. Конечно, он уже знал о пчелах, но видел только маленьких и худых, что ползали по цветам в парке. А этот был таким толстым и пушистым, что Генри задумался, пчела ли это вообще. Скорее маленькая приземистая гусеница.

Убедившись, что это ползучая гусеница, он протянул вниз два крошечных пальчика и попытался снять ее со своей ноги. Чтобы рассмотреть поближе, разумеется.

Раскаленный укол боли пронзил его бедро, и Генри отдернул руку и закричал во всю глотку.

Дальше все было как в тумане.

Мать и отец кричали, вытаскивая мальчика из пластикового слоника, пока тот визжал и завывал. Он помнит, как все люди вокруг пингвинов поворачивались, чтобы посмотреть на него, широко раскрыв глаза, рты округлились от удивления и беспокойства, лица были поплывшими из-за его слез. Он помнит, как ему было жаль пингвинов. Ему не хотелось кричать, чтобы не пугать маленьких созданий, поэтому во время завываний он начал протягивать к ним руки (что еще больше сбило с толку родителей, пытавшихся определить причину его страданий), как будто даже через толстое стекло и ограждение он мог как-то утешить их, дать им понять, что не надо волноваться и бояться.

Когда мать, отчаянно ища причину происходящего, коснулась его бедра – и маленькое черное сломанное жало все еще торчало там, как меч Артура, из распухшего красного бугорка,– он закричал вдвое громче.

– Джек! – закричала мама, и его передали из рук матери в руки отца.

А потом все стало плохо.

Сквозь слезы и крики Генри понял, что с его горлом что-то не так.

Оно закрывалось.

Сжималось, будто по воле большой невидимой руки. Генри начал задыхаться, крики превратились в хрипы. Его неистовые вопли стали хриплым дыханием, а язык и горло распухли, перекрыв драгоценный поток воздуха в легкие, отрезав от жизни.

Он хорошо помнит, как лицо матери становилось все более и более тусклым. Теперь кричала она, ее бледнеющее лицо превратилось в маску ужаса, которую Генри не забудет никогда в жизни.

Раздались громкие крики, и что-то вонзилось ему в ногу. Грубые руки прошлись по тому месту, куда его ужалили, и стало очень больно, но он как бы отделялся от боли, от рук, от голосов. От ужаса его матери.

Позже он очнулся в медпункте, рядом с ним сидели родители. В палате находилось около дюжины человек, разные врачи и медсестры. Генри думал, что некоторые были врачами животных, а некоторые – врачами людей. Двое из них – мужчина и женщина в синих рубашках и крутых кепках – стояли ближе всех.