Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 53
Выяснилось также, что жена Эмилия, которой Полибия по римскому обычаю представили, вовсе не мать Фабия и Сципиона. С их матерью отец развелся, когда Сципион был совсем младенцем, и женился на другой, которая и родила ему двух младших сыновей. Но все дети очень любили друг друга. С матерью своей Сципион Полибия тоже познакомил. Звали ее Папирия, она происходила из знатного патрицианского рода, но жила очень бедно, замкнуто и одиноко.
Хотя Эмилий Павел души не чаял во всех своих детях, легко было догадаться, что Сципион — любимец отца. Говорили, что Эмилий не просто любил, а без памяти обожал его (Plut. Paul. 22; Diod. XXX, 22).
Павел бегло говорил по-гречески, однако ученым человеком себя никогда не считал. Но Элладой он глубоко восхищался, хотя знал ее в основном по рассказам своих ученых сыновей, чьими успехами и талантами очень гордился.
Но что более всего удивило грека в этом гостеприимном доме и что удивляло потом, особенно на первых порах, в каждом римском доме, в каждой римской семье, так это глубокое, никогда и нигде им прежде не виданное благочестие и религиозность. Он приехал из скептического и просвещенного общества, о народной религии там говорили со снисходительной улыбкой. Правда, еще в Элладе он слышал, как греки со смехом рассказывали, что римские консулы молятся и совершают гадания, «словно жалкие жрецы-прорицатели» (Liv. XXXV, 48). Но то, что он увидал сейчас своими глазами, превзошло все его ожидания. Он словно попал в другой мир.
Выходя на улицу, он то и дело встречался со странным шествием. Как только приходила весть о победе — а такие вести летели тогда со всего мира — весь Рим: мужчины, женщины, дети высыпали на улицу. Мужчины были в венках с лавровыми ветвями в руках, женщины с распущенными волосами. Они торжественно обходили все храмы и благодарили бессмертных. Мужчины преклоняли колени, женщины мели алтари своими роскошными волосами (это кажется особенно поразило Полибия) (IX, 6, 3–4; XXI, 1–2) {43}.
Иногда, когда Республике грозили тяжкие беды, на площадях расставляли столы с угощением, а вокруг возлежали… статуи богов. Двери всех домов распахивались настежь, имущество выносили на улицу, хозяева останавливали незнакомцев и чужестранцев и ласково приглашали в гости. Люди прощали все обиды и мирились с врагами (Liv. V, 13, 6–8; Dionys. XII, 9, 2; Peter, Piso fr. 25) {44}.
Когда наступали праздники и нарядно одетые толпы наполняли цирк — огромный ипподром, как называли его греки, — расположенный у склона Палатина, туда же на колеснице мчались изображения богов. Их усаживали на почетные места, чтобы они тоже могли полюбоваться скачками, ибо праздник «как бы объединял богов и людей» (Liv. II, 37, 9).
Стоило спуститься на Форум — и новое диво. Магистрат, оказывается, даже не мог собрать собрание, не испросив волю богов. А перед выборами он обыкновенно уезжал за город, разбивал палатку и всю ночь наблюдал за небом. Через четыре года после приезда Полибия был случай, прогремевший на весь Рим. Близкий родич Сципиона, Тиберий Гракх, наблюдал небо. Все было отлично, но, оказывается, он забыл одну малюсенькую деталь обряда. Консулы были выбраны, поехали уже в провинции, и вдруг Тиберий вспомнил о своей оплошности. И что же? Уже выбранные консулы сложили свои полномочия! (Cic. De nat. deor. II, 10–11; Div. II, 74–75; Plut. Marcel. 5).
Весь окружающий мир был, по-видимому, одушевлен для римлянина. Волшебные существа обитали в реках и озерах, они выглядывали из источников, они жили в деревьях, ими пронизан был самый воздух. Неведомые голоса звучали в священных рощах, говорили с людьми из храмов, слышались в шелесте листвы, из лесу доносились голоса и пение фавнов (Cic. De nat. deor. II, 6; Div. 101; Ovid. Fast. II, 429–449). На Форуме, на Новой улице, стоял небольшой храм, посвященный… Голосу. Оказывается, в седой древности перед нашествием галлов один человек шел ночью по Новой улице. Вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся, но никого не увидел. И тут из рощи Весты снова раздался голос, громче и звучнее человеческого, и произнес: «Скажи римлянам, что грядут галлы» (Cic. Div. I, 101; Liv. V, 32; Plut. Camil. 14). После того как римляне отбили галлов, они решили отблагодарить благое существо, предупредившее их об опасности. В том месте, где услышаны были вещие слова, они воздвигли храм. Но не Юпитеру или Марсу, а Голосу. И до сей поры благоговейно там молились.
Вот почему в том мире, где жили римляне, каждая мелочь имела глубокий тайный смысл. Блеснет ли зарница, закричит ли птица, упадет ли падающая звезда — все это могло оказаться знаком, посылаемым неведомыми силами. И жрецы немедленно принимали меры (Cic. Div. II, 149–150). Впрочем, боги иногда и въявь являлись римлянам. Совсем недавно, когда Эмилий разбил Персея, а римляне не знали еще об этой великой победе, какой-то римлянин возвращался ночью из деревни. Вдруг он увидел, что навстречу ему едут боги Диоскуры на белых конях. Они остановили путника и просили передать Риму, что македонцы разбиты и сам царь захвачен в плен. Вскоре получены были письма от Павла и выяснилось, что великая победа была одержана в тот самый день, когда явились Диоскуры (Cic. De nat. deor. II, 6).
И на каждом шагу были святыни. Весь Рим покрыт был храмами и часовнями, которые воздвигали по обету, после побед, из-за вещего сна. На каждом перекрестке стояли маленькие часовенки Ларов Перекрестков, закутанных в шкуру, у ног которых лежала собака (Fast. V, 137–138; Plut. Qu. R. 51). Этого мало. Кругом были еще священные деревья. На Эсквилине два священных лотоса, на Форуме священная смоковница, под которой волчица кормила Ромула и Рема. Римляне объясняли изумленному греку, что смоковница эта раньше росла на Палатине, но потом сама спустилась на Форум. Видимо, у римлян деревья иногда ходили. А на Палатине был священный кизил. Над этим кизилом римляне как-то особенно дрожали. Греки, побывавшие в их городе, с изумлением рассказывали, как однажды услыхали неистовые крики: «Воды! Воды!» В ответ со всех сторон сбежались люди с кувшинами. Чужеземцы, естественно, решили, что где-то пожар. Они испуганно оглядывались. Но нигде не было ни дыма, ни гари. Тут только они заметили, что люди с кувшинами несутся к небольшому кизилу и истово его поливают. На их недоуменные вопросы римляне отвечали, что какому-то прохожему показалось, что священный кизил сегодня выглядит неважно (Plut. Rom. 20; Dionys. I, 71, 4; Plin. N. H. XV, 77).
Когда же Полибий вместе со Сципионом отправлялся за город, то и там, в тенистых аллеях фамильного парка, окружавшего маленький сельский домик, он видел священные деревья. Их узловатые ветви увешаны были лентами, гирляндами и памятными табличками, а рядом лежали священные камни, блестевшие от елея. За парком тянулись священные рощи с гротами и святыми источниками. Часто оправившись от тяжелой болезни, римлянин шел с благодарственной молитвой не к храму, а в священную рощу и к священным деревьям (Apul. Apol. 56; Quint. X, 1, 88; Ovid. Met. VIII, 741–749; Front, ep. ad Verum II, 6). Даже рубить деревья в этой удивительной стране считалось грехом, и дровосек прежде всего долго просил прощение у божеств леса (Ovid. Fast. IV, 749–760; Cat. Agr. 139).
Словом, говорит Полибий, у римлян богопочитание «до такой степени проникает в частную и государственную жизнь, что невозможно дальше идти в этом отношении». Друзья его греки посмеивались и называли все это нелепостью. Но он не мог разделять их презрения. Ему казалось, что в религиозности римлян есть глубокий смысл (VI, 56, 6). И все-таки даже скептические греки с одобрением говорили о некоторых чертах римской религии. Им чрезвычайно нравилось, что у этих религиозных людей нет ни одного из тех страшных неистовых обрядов, которых они столько видели на Востоке. Все у них скромно и достойно. «Но я лично поражался более всего другому, — пишет один греческий путешественник. — В Риме много чужеземцев. Все они поклоняются своим богам и совершают свои ритуалы. Но никогда римляне не проявляют даже тени неудовольствия или неприязни, а ведь во всех других местах гости чувствуют эту неприязнь скрытую или явную». Такая терпимость рядом с такой набожностью, с такой преданностью отеческим богам казалось поистине чудом. Поэтому путешественник невольно восклицает, что Рим «самый… приветливый из городов» (Dionys. II, 19, 1–3; I, 89, 1).