Вторжение - Гритт Марго. Страница 34

Мы говорили. Не только о языке.

– Ты так смешно это делаешь.

– Что?

– Ну, сдуваешь челку с глаз.

– Я не замечала.

– Если бы ты отрастила волосы, была бы вылитая Эми Ли.

– Кто?

– Солистка группы Evanescence.

– Не знаю ее…

– Ты что-о-о? Послушай-послушай-послушай.

– Как это переводится? Раз уж у нас урок английского.

– Недолговечность. Мне нравится слово.

– А мне нет.

– На первом курсе я хотела стать готом, даже перекрасилась в брюнетку.

– Не могу представить.

– Найду фотки, покажу. Но мой план оказался провальным. Guess, why? [26] Я не смогла носить черное.

– Почему?

– Из-за себорейного дерматита. Все плечи были в перхоти. Знаешь, что самое смешное? Когда папы не стало, я больше переживала, что нужно надеть траурный наряд на похороны. Поэтому… Я пришла в розовом. Мать была в истерике.

Когда спрашивают: «Знаешь, что самое смешное?», не такую историю ждешь услышать. Но Леся улыбалась. Ее папа – «папа», не «отец» – умер больше года назад. Рак. Леся говорила, что папа должен был родиться ирландцем – он всегда хотел, чтобы на его поминках веселились, но никто, кроме дочери, не принимал его слова всерьез. Наверное, Лесе хотелось быть на него похожей.

Я врала, что мой папа погиб в пожаре. Но я всем так врала, не только Лесе.

– Готы больше не популярны, в моде сейчас эмо, – сказала я.

– А, так вот для чего ты челку отращиваешь! – Леся больно дернула меня за волосы и рассмеялась.

Последние два года в школе она училась на дому из-за каких-то проблем со здоровьем – то ли с желудком, то ли еще с чем. Леся не стала подробно рассказывать, сказала только, что ей даже пришлось полежать в больнице, а после выпуска она сразу уехала в Москву поступать в иняз, так что знакомых в городе у нее почти не осталось, так, пара девчонок, но они то ли уехали куда-то на лето, то ли не хотели брать трубку. Мне кажется, Леся их выдумала. Не хотела признаваться, что больше ей некуда пойти. Поэтому мы часами валялись на разложенном диване вдвоем…

Мы часами смотрели клипы по MTV. Мы смотрели, как тоненькая, нежная трава, пробившаяся сквозь чернозем, врастает обратно, как скорпион с блестящей, будто бронзовой спинкой ползет по песку, как голый чернокожий человек, тощий, костлявый, с торчащими ребрами, сидит на земле и как другой человек пожирает гамбургер, как маршируют солдаты, как неуклюже валится набок памятник с поднятой к небу рукой, как взлетает ракета, как ударная волна сносит снежный лес, как делятся клетки, как гниет роза. Леся выкручивала на полную громкость, и мы орали. Ладно, не мы, Леся. Вместе с Честером Беннингтоном она пела во всю глотку: «What I've done», не волнуясь, что нас услышат соседи, я беззвучно подхватывала, шевеля губами: «I'll face myself…» Мы смотрели, как мир, стиснутый рамками маленького экрана телевизора, полыхает в огне, и чувствовали его жар. Мы пересматривали клип Linkin Park сотни раз, и сотни раз сжималось сердце не на падающих башнях-близнецах, не на человеке с рукой, перетянутой жгутом, стучащем по вене, а на кадре с чайкой, залитой густой черной нефтью.

Мы говорили, что если через пять лет и правда будет конец света, то человечество его заслужило. Ладно, не мы говорили, Леся. Мы еще не знали, что через пять лет мир будет по-прежнему существовать, не знали, что через десять, в таком же жарком июле, как этот, Честер будет найден мертвым в собственном доме. Мы лежали на разложенном диване и пели вместе с ним: «What I've done».

Говорить о себе на чужом языке было проще.

– Ненавижу воскресенья.

– Ненавижу насекомых.

– Ненавижу лето.

– Ненавижу детей. Всех, кроме Польки.

– Ненавижу рыбу.

– Ненавижу… Забыла, как будут «колготки» по-английски.

Я вспомнила и рассказала Лесе, как мама отдавала мне белые картонки из-под упаковок с колготками, потому что не было денег на альбомы для рисования. Но я не рассказала, что на картонках раз за разом я чертила простым карандашом раму окна и закрашивала квадратики, густо-густо, пока не ломался грифель, как будто за окном не было ничего, кроме черного зияющего провала.

Как-то Леся принесла мне гранат, срезала аккуратно верхушку, провела ножом четыре раза по его глянцевым бокам и разломила, забрызгала темно-красным соком страницы учебника. Лето казалось бесконечным, таким, что мы могли брать по одному гранатовому зернышку, никуда не спеша, будто в замедленной съемке. Если надавить языком, оно лопалось во рту, разливалось терпко, и острая косточка царапала десны. Когда я делала нам бутерброды с сыром, Леся смеялась:

– Вкусивший пищи мертвых должен остаться в аду навсегда.

Шутка мне не нравилась.

По утрам я чистила зубы, топчась на коврике, пахнущем мокрой кошачьей шерстью, и слушала ее песни, которые поднимались по трубам. Искала смыслы. Каждое слово имело значение. Я не решалась спросить, знала ли Леся о хорошей слышимости. А она купала Полю и пела Земфиру:

Кого-то ждет вокзал,

Кого-то ждут домой,

Ее никто не ждет…

Обо мне? Все песни тогда были обо мне.

Если Леся не приходила, любой повод годился, чтобы написать ей сообщение.

Я не призналась Лесе, что так и не смогла посмотреть клип полностью, зажмуривалась каждый раз, когда Эми Ли в простой, накинутой на голое тело ночнушке вставала на подоконник, подходила к краю, а потом оступалась – или не оступалась, а нарочно шагала из окна и падала, бесконечно падала в пропасть, словно Алиса, последовавшая за Белым кроликом.

Вечерами, когда становилось чуть прохладнее и мама должна была вернуться с работы, мы выбирались наружу, шатались по городу без дела. Леся была из тех, кто танцует прямо на улице не стесняясь. Что люди скажут. Одни наушники на двоих, в плеере – рок, она идет и пританцовывает, взмахивая руками, словно дирижирует невидимым оркестром, я иду рядом, глядя под ноги, чтобы не встречаться глазами с прохожими.

– Ну почему мы не можем пойти в парк, Варвара?

– Говорят, там маньяк завелся. Переодетый в костюм зайца.

– Неоригинально. В Америке уже был такой, в начале двадцатого века. Банни мэн! Охотился на детишек. Наш тоже?

– Нет, наш по ночам отрезает женщинам грудь.

– Что ж, хорошая новость: отрезать мне особо нечего.

– Плохая новость: бегаю я плохо, у меня освобождение по физкультуре.

Мы торчали в кондитерской с тремя столиками под названием «Леди Мармелад». В «Дольче вите» кофе был дешевле, но вернуться туда я не решалась – мне казалось, что меня и мои громкие заявления о месячных запомнили и моя фотография висит теперь на стене под надписью «Их разыскивает полиция». Леся покупала мне кофе, просила для меня сахар и молоко, объедалась пирожными и объясняла скучные правила. Не Леся, но учебник английского интересовался моей жизнью: какой мой любимый цвет? Какое любимое блюдо? Любимая песня?

– Ты когда-нибудь думала, какую песню ты бы хотела услышать последней в жизни? – спросила я.

– М-м-м… Нет.

– Ну представь, ты едешь в такси. Водитель слушает радио «Шансон». В машину на полной скорости влетает грузовик, и последнее, что ты слышишь перед смертью, – это «Владимирский централ» или еще чего похуже. Не смейся, я серьезно. Обидно было бы умереть под такой саундтрек…

– А ты уже выбрала?

– Выбрала. И теперь я как будто знаю, что пока не услышу этой самой песни, ничего страшного не случится.

– Дай угадаю… «Акуна матата»?

– Очень смешно. Не скажу.

– Ну ладно, ты чего?.. Не обижайся, ты же знаешь, у меня дурацкие шутки. Я придумаю, обещаю.